1951 год. Аспирантка Зоя Богуславская за роялем. Выступление в ГИТИСе
Не поверите, но каким-то чудом пластинки с песнями Вертинского оказались в нашей абсолютно не богемной семье. Еще в Германии я выучила несколько романсов и очень хорошо их пела. Этот мой талант очень пригодился на трудфронте, даже стали спрашивать: где та Зойка, которая поет Вертинского? И работы стало чуть поменьше, да и вообще как-то настроение улучшилось. Мне, кстати, многие трудности удается пережить благодаря какому-то особому устройству головы.
Это особое устройство головы, мне кажется, происходит от умения Зои Борисовны заниматься не собой, а делом. Сын Леонид считает ее исключительно обязательным человеком. «Она не только обладает сильной волей, но умеет направлять эту волю на решение глобальных задач, — говорит Леонид Богуславский. — Она чрезвычайно эффективно управляет процессом и контролирует его. Я думаю, что, если бы ей пришлось стать генеральным директором крупного предприятия, у нее бы это здорово получилось». Борис Березовский когда-то сказал, что лучше Богуславской нет топ-менеджера в стране, и он, кстати, никогда не проверял, как тратятся деньги, которые он давал на «Триумф» — верил ей абсолютно и знал, что все будет организовано в лучшем виде. А ведь «Триумф», который существует больше двадцати лет, — это не только чудовищная организационная работа, но и необходимость притягивать и не отпускать таких звезд, как Инна Чурикова, Алла Демидова, Олег Табаков и так далее. Эти люди никогда не станут тратить свое время на пустую затею, бессмысленное дело, на то, что им не интересно. Зоя может притянуть и убедить кого угодно. В качестве художественного руководителя «Триумфа» она могла не только без конца заниматься собственным пиаром, но и даже использовать свои полномочия в самых разных целях. Ей это, правда, не интересно. Во-первых, гораздо лучше посидеть дому в одиночестве с книжкой в руках, ну, а во-вторых, раз уж пришлось заниматься общественной и публичной работой, то надо ее сделать так, чтобы людям была радость. Зоя Борисовна абсолютно убеждена, что, если человек умеет радоваться чужому успеху, он от этого только выигрывает. Она умеет.
— В ГИТИСе мы учились весело, все пятеро были безусловными лидерами, Микульский нас обожал — еще бы не обожать, если мы, например, драматургию Корнелия могли сдать на французском языке. Естественно, вся наша «пятерка» получала сталинские стипендии. Инна Вишневская вскоре вышла замуж за ленинградского режиссера Иоффе, он потом тоже переехал в Москву, стал профессором, работал в вахтанговском театре. Инна написала такие смешные стихи по этому поводу:
Рада ли ты, Зойка, иль не рада,Но с тобой мы связаны вдвойнеПросто дружбой, вдвое — Ленинградом.Он тебе не нужен, как и мне.
Наконец, мы объединились с Георгием в Москве. И у него тут же начались конфликты с моими родителями. Ну — полное несовпадение характеров! Его образ жизни они не понимали и не могли принять. Новицкий был внуком князя, актером, человеком богемным. Это я знала и раньше, но через два месяца после свадьбы выяснилось, что он пьет — да по-черному! Он напивался, исчезал из дома, приходилось его искать, откуда-то притаскивать… А для меня это неприемлемо. Все знают, что я никогда не бегала за мужиками — лучше потерять мужчину, чем достоинство. Ушел — так ушел, хочешь — возвращайся, только меня можешь уже не застать… Для родителей поведение Новицкого стало пыткой. Георгий мог, например, опоздать к обеду, что для отца вообще приравнивалось к преступлению. Он всю жизнь боготворил мою мать и не позволял себе ничего, что могло бы ее огорчить. И опоздание на обед, когда мать уже сидит за столом, было для него немыслимо. Но он терпел из-за меня. Однажды не выдержал и сделал Новицкому замечание. А поскольку отец был человеком добрым, но вспыльчивым, замечание это прозвучало резко. Новицкий очень обиделся и сказал: «Мы не сможем жить с твоими родителями, потому что я никогда не буду приходить вовремя к обеду!» Мать, понимая, что семья рушится, сняла нам с Жоркой комнату в том же доме — на Малом Демидовском переулке. Жили мы открыто: кто у нас только не ночевал, кто не приходил в гости! Существовали на мою стипендию и его актерскую зарплату, так что деньги у нас не водились, да и те, что были, Жорка часто пропивал. Мать не могла смотреть на это, тайком от меня подобрала к комнате ключи, и в наше отсутствие приносила продукты, готовила что-то и ставила на холод, между окнами. Я это обнаружила очень быстро, но тоже молчала.
* * *
Актрисой я не стала совершенно сознательно. Было это так. Однажды иду мимо Малого театра и вижу объявление о наборе артистов во вспомогательный состав. Чем черт не шутит — подумала я, зашла, прочитала какую-то басню… На следующий день вывесили списки принятых. И моя фамилия — среди них! Я всю ночь не спала. Ходила и думала: вот я выиграла счастливый билет. И что теперь делать? И решила — нет, не хочу! Не мое! Дело в том, что я не могу ничего повторять по нескольку раз. Не способна одинаково сказать, сделать, я все должна придумать заново, по-другому… Совершенно очевидно, что я не смогу играть одну и ту же роль годами, как это принято у актеров. И не хочу! А тут произошло еще одно ужасное событие — Макульского и всех наших любимых преподавателей объявили врагами народа (шел 49-й год, уже было Постановление об Ахматовой, о журнале «Звезда»), шпионами и поувольняли из ГИТИСа. У нас пятерых просто земля ушла из под ног — это же кумиры, учителя, лучшие люди, которых мы знали… Но что мы могли сделать? Меня тут же заставили изменить тему диссертации: вместо «Гете в Веймаре» я написала о «Советской драматургии московских театров», а в 51-м году стала аспиранткой Института истории искусств АН СССР. Вскоре в газете «Советское искусство» вышла моя первая критическая рецензия. Когда отец увидел подпись «Зоя Богуславская» под статьей, то чуть не прослезился. Это событие (а по тем временам напечататься в газете было невероятно почетно) убедило его в том, что я все же получила нормальную специальность — стала журналисткой, а не «проституткой»…
1930-е годы. Мама Зои, Эмма Иосифовна, в Крыму
Отношения с Георгием тем временем стремительно ухудшались, мое терпение было окончательно исчерпано. Меня к нему больше ничего не привязывало, кроме штампа в паспорте. Я стала проводить много времени со своей старой школьной подругой, не буду сейчас называть ее имя. У нее был знакомый — Борис Каган, — которого все прочили ей в женихи. А он неожиданно увлекся мной. Когда я попыталась его отвадить, Борис сказал фразу, которая меня поразила: считай, что ты грызешь семечки, а я выигрываю жизнь! Вместо пьющего и все время где-то пропадающего Жорки у меня появился мужчина, который меня встречал и провожал, умный, спокойный, заботливый. Перед подругой я не испытывала большой вины, потому что я, во-первых, его не отбивала, а во-вторых у него тогда вообще была другая любовница — Марианна Боголюбская, кстати солистка Большого театра. Когда мы с Борисом поженились, он шутил: поменял всего-то одну букву: Боголюбскую на Богуславскую. А потом у нас родился сын — Леонид. Ленька был самый большой в родильном отделении, весил четыре с лишним килограмма. Георгий был сломлен. Он сразу уехал в Ташкент, чтобы не видеть мое счастье с другим мужчиной. Там женился, родил двух близнецов, ему дали ведущие роли в театре. Но он продолжал пить, спился и очень быстро умер.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});