Читать интересную книгу Мамин сибиряк - Михаил Чулаки

Мне часто казалось, что мамин сибиряк нарочно старался огорошить страждущих примитивизмом своих медицинских суждений:

— Понос, что ль? Знамо: болит живот — страдат нос.

— Забиты у тя почки? Знамо: маяли дево́чки.

— Не ходют ноги? Худы выбрал дороги.

— Бухат сердце? Жил, знат, с перцем.

И терпели такие диагнозы. Даже считали за мудрость. Или по контрасту со всякими непонятными «холецистопанкреатитами»?

Каких-нибудь настоек, хоть святой воды из водопровода, мамин сибиряк не давал, и к явным волхованиям прибегал редко. Обычно он вручал своих идолов — и больше ничего. Правда — по специальностям: кто головой страдал — тем Перуна, печеночникам прописывал Хорса, легочникам — Дажбога; дряхлым старикам и старухам при любых немощах — дедушку Чура; от мужских слабостей, естественно, — Род, от женских — Рожаницы. Однажды пришла женщина, умоляя спасти собаку, у которой отнимаются задние лапы. Я ожидал, что мамин сибиряк накричит на нее, что городские собаки — один распут. Но нет, он отнесся к случаю чисто академически и даже впервые заколебался, какого бога прописать, а поколебавшись, выдал Волоса: «Потому как он есть скотий бог, а собака тож к скотам тянет». Женщина заикнулась, что ее Чапа все понимает как человек, но мамин сибиряк приговора не изменил, так она и ушла со скотьим Волосом.

Некоторые в прихожей пытались расспрашивать меня почтительным шепотом — и не потому только, что боялись потревожить мамина сибиряка — нет, отсвет его могущества падал и на меня, в глазах посетителей я тоже был посвященный, ученик чародея:

— А что, всем помогает колдун сибирский или только особенным людям?

Рекламировать мамина сибиряка я не собирался, но не вести же тут санпросветработу, не переадресовывать же в поликлинику: раз пришли — значит, заслуживают свою участь. Да и бывали они все множество раз в поликлиниках… Для таких расспросчиков я раз и навсегда вывел железную формулу:

— Пока сами не попробуете — все равно не узнаете. Каждый сам себе испытатель.

Последняя фраза особенно действовала: в ней чувствовалась магическая краткость и энергия. «Каждый сам себе испытатель!» — непонятно и многозначительно.

Только изредка, в особенных случаях, мамин сибиряк прибегал к более сильным воздействиям. Причем довольно неожиданно решал, какие случаи особенные. Иногда очередная страждущая рыдает на весь дом, на колени бухается хватает руку целовать «благодетелю последней надежды», а мамин сибиряк буркнет: «Кишки играт — матку шевелят», сунет, не глядя, Ладу с Лелей — и все лечение. А однажды пришел тихий парень, похож на студента — но даже не бородатый, даже не в джинсах, пожаловался скромно, что «схватывают как судороги здесь вот под ложечкой и никакие спазмолитики не берут», — и тут-то мамин сибиряк встал и принялся волховать в лучшем языческом стиле!

— Спасоличики?! Вдовьи потычики! Хорса проси, дурну кровю истряси!

Откуда-то сама собой — никогда раньше не видел я такой среди его реквизита — явилась на голове мамина сибиряка рогатая шапка. Страшно смотреть.

— Истряси, истряси! Дурну кровь истряси, добру кровь воскреси!

Мамин сибиряк положил свои огромные, похожие на переплетенные корни, ладони студенту на плечи и стал трясти беднягу, повторяя:

— Истряси, истряси! Хорса проси, просо коси! Смели по росе, слюби по красе!

Мамин сибиряк тряс студента все быстрее и мельче, наверное, тот почувствовал бы то же самое, если бы попал на мощный вибростенд, на котором уплотняется в формах полужидкое бетонное месиво.

— Истряси, истряси! Упроси, упроси!

Мамин сибиряк резко убрал ладони с плеч — и студент повалился на пол, и его вырвало зеленой слизью. И меня тоже чуть не вырвало, я выскочил из комнаты, вбежал на кухню, выпил прямо из носика крепкого холодного чаю — и стало легче.

Уходил студент через полчаса все еще дрожащий, но запинающимся языком пытался благодарить. Вообще все страждущие уходили с надеждой — это точно. Идола прижимали к груди, как новорожденного ребенка. Как мало людям надо! И как легко сходит образованность конца двадцатого века. Позолота сотрется — свиная кожа останется…

Как раз после ухода студента мамин сибиряк заговорил со мной:

— Сколько идуть, а? И кличут во все концы, хошь разорвацца. Ты, Мишь, приглядай, штоб заместо меня поспевать.

Матушка тут же мыла пол после студента. Я думал, она возмутится, услышав, что предлагает мне ее сибиряк, но она продолжала возить шваброй совершенно равнодушно.

Я не колебался. Для меня изображать шамана или волхва было так же невозможно, как, скажем, пойти работать на бойню. Да, трачу я деньги, которые добывает таким способом мамин сибиряк, но если выбирать — пусть не будет этих денег, а я — не могу. Точно так же, как ем я мясо и очень люблю хорошее жаркое, но если б нужно было резать скот самому, я бы лучше стал вегетарианцем. Я не колебался, только думал, как отказать мамину сибиряку, чтобы не обидеть.

— Я не смогу. Ты, наверное, веришь по-настоящему в Мокошь и во всех остальных, а если только притворяться, ничего не получится.

— Чаво верить? Всяк знат, што солнце есть, што луна. Чаво тут верить?

— Солнце состоит из водорода и дейтерия на девяносто процентов. И не нужно волховать, чтобы оно светило.

Мамин сибиряк уже снял рогатую шапку, но не убрал, а держал на коленях и поглаживал.

— А кто солнце исделал? Скоро судишь ты, Мишь. А я што? Я штоб в семье. Как мне от дедов.

Я смотрел на рогатую шапку. Чтобы я надел такую? Чтобы выкрикивал заклинания?

Наверное, и мамин сибиряк понял, что это невозможно. И больше не заговаривал о преемственности поколений.

До Кути скоро дошли известия, что мамин сибиряк отчасти переквалифицировался и теперь не только насаждает язычество, но и врачует все болезни. Я не спешил этим хвастаться, но какой-то простак спросил ее во дворе:

— Где тут живет заклинатель? Который лечит от иммунитета?

Она меня тотчас стала дразнить, расспрашивала, успешно ли мамин сибиряк вылечивает от иммунитета, или, может быть, и от приоритета тоже, и меня самого не вылечил ли уже до конца… Я не спорил, я смеялся вместе с ней, но при этом чувствовал себя жутко умудренным философом рядом с наивной школьной отличницей. Потому что Кутя не понимает простой вещи: достаточно объявить «здесь лечат от хронического иммунитета», или «удаляют первородный грех под общим наркозом», или «растягивают на колодке сердечные сокращения» — и пойдут! Чем нелепее — тем лучше…

Хотя мамин сибиряк каждый день раздавал по нескольку своих идолов, он не признавал для своих действий слова «продавать». Продавать богов он считал грехом, а руга, он любил повторять, не плата, а что-то вроде жертвования — дома у нас они не убывали, наоборот, распространялись все больше, так что репродукции Ренуара и Дега уже казались чем-то чужеродным, матушкина комната превратилась в настоящее капище. Войдешь — и забываешь, что ты в Ленинграде, что хотя и живем мы на бывшей Мещанской улице, но до Медного всадника от нас пять минут ходу, до Невского — в другую сторону — десять, а уж Сенная, которая хотя и не блещет архитектурой, но зато воплощает собой Достоевский Петербург, — Сенная и вовсе в двух шагах. А у нас тут Мокошь, у нас Род с Рожаницами — какой Петр, какой Достоевский?!

Я с детства тыщу раз бывал в Эрмитаже — благо тоже по соседству, да и матушка всегда проведет мимо очереди. Экскурсии я слушать не люблю — ни ее, ни вообще, а бродить по залам — хоть целый день. Смотреть картины я устаю довольно быстро и начинаю просто прогуливаться, разглядывая то паркет, то резные двери, то люстры; подхожу к окнам, смотрю сверху на Неву, на Биржу, на Дворцовую площадь. Забредаю в русские залы, где все так непохоже на итальянцев или французов: не очень умелые, но важные портреты, старые кафтаны, петровские станки. Здесь царство Халкиопово, Халкиопа Великолепного!

Все-таки интересно, как на нас действует окружение! Дома рядом с маминым сибиряком я не то что бы совсем поверил в праотеческих богов, но невольно их зауважал. Когда все вокруг заняты чем-то одним, только об этом говорят, превозносят, обсуждают всерьез — это как медленный гипноз. Ну примерно та же ситуация, когда вся толпа восхищается «Аквариумом»: может быть, каждый в отдельности и не догадался бы, что это лучшая рок-группа, но когда все вокруг балдеют, значит, группа на самом деле экстра-класс, и от этого общего балдежа собственное маленькое удовольствие возрастает в тысячу раз. И пусть не говорят, что, мол, подростки изобретают себе кумиров — и у взрослых то же самое: если ходят и ходят люди и все говорят, какая древняя мудрость в Мокоши, как мы должны вернуться к отеческим богам — попробуйте сказать наоборот! А в другом месте, где принято восхищаться чем-нибудь другим — например, многие эрмитажники кинулись на раннее средневековье, а Возрождение среди них считается вульгарным — смешно вспоминать, что в двух километрах отсюда поклоняются этой дикой Мокоши! Когда в Эрмитаже вокруг такое искусство, что лучшие мастера должны годами работать над одним мозаичным столиком — тогда отсюда, из Ламотова павильона, например, идолы мамина сибиряка вспоминались как убожество и нелепость. Удивительно, как это матушку на них потянуло, профессора Татарникова — или когда годами вокруг искусство, искусство, искусство, от этого тоже стервенеешь и тянет на самый грубый примитив?