могла, однако же надо спрость у Nской об этом деле, не зря же Nская так вошла в дела Катерины Ивановой и беспокоилась о судьбе крестьянки! Последнее слово ведь оставалось за хозяйкой, и Катерина Иванова вполне могла в обход необходимости передела по смерти мужа удержать землю за собой. Так!
Александр Николаевич кинулся к столу и зашелестел бумагами:
— Да где же это! А вот же! — выкрикнул он в сердцах, читая далее вслух из дела. — «А потом в прошлом году, а в коем имянно, не упомнит, назад тому три года, уже по умертви мужа ее прилучилась она, Катерина, быть у соседки своей той же деревни крестьянина жены с прялкою в посиделках ввечеру, в которое время оного крестьянина в доме не было, и сидя за пряжею, она, жена того крестьянина, говорила, что сын ее, находящийся тогда в Выбрхе, болен, и жив ли-де или помер…Вот же оно! Первая работа для диавола — путешествия в Выборх! А случилась она назад тому три года! Три года! А передел земли происходит каждый год. Как удавалось Катерине Ивановой сохранить за собой надел по смерти мужа три года и дальше, и после этих трех лет?!
Александр Николаевич застыл. Кажется, он нашел то самое, что не давало ему покоя в деле. В уме его живо представилась темная деревня Ярославской губернии, люди, отягощенные тяжелой работой и отношением барыни, коим не доступна ни медицина, ни хорошая еда. Бабы, живущие без мужиков, потому как те по надобности и за деньгой отлучаются надолго в большие города, бабы, которые что и могут только, как чесать языки, распространяя заразу о колдовстве и чаройдестве. И в этой деревне жалкая вдова, несчастная, беспомощная, которой нигде копеечку не найти, некого на заработок послать, а живет и детей растит и землю сохранила за собой. Как же ей это удается? Не иначе — колдовством. Чем иначе объяснить то, что у вдовы не отобрали надел? Чем объяснить, что та живет в дому, а не ходит по миру? Не тяжким трудом, конечно же! Не удачей, не милостью хозяйки. Только колдовством!
— Артамон! — крикнул Александр Николаевич.
В дверях показался вечно сонный дядька.
— Записку отдашь через Лепановского, с тем же указом, чтобы сразу ответ тут же доставить. В то ж место. Мигом! — командовал Александр Николаевич, а сам в это время сочинял новую записку, в которой просил знакомицу свою отвечать со всею искренностью души о том, не обращалась ли означенная Катерина Иванова к ней за помощью, не оказывала ли каких услуг хозяйке своей, кои могли поспособствовать неким милостям в ее пользу. Постскриптумом оставил вопрос о роде занятий мужа Катерины Ивановой.
— Мигом! — сердито прикрикнул Александр Николаевич в спину удалявшемуся, недовольно кряхтящему дядьке.
Артамон скоро вернулся, улыбающийся и сверкающий как медный грош.
— Что? Артамонушка? Неужели с ответом? — встрепенулся Александр Николаевич.
Вместо ответа дядька протянул донесение, которое так ждал его хозяин. В ответе сообщалось следующее:
«1765 г. поп, дьякон и пономарь Георгия Страстотерпца Юхотской волости Ярославского уезда показали, что вдова крестьянка Катерина Иванова и ее дети в волшебстве не замечены и действительно в церковь ходят, исповедуются и причащаются. …Во время знакомства ее с помянутыми диаволами она, Катерина, чрез все десять лет исповедовалась и Святых Таин причащалась… и при том причастии никакова ей препятствия от помянутых диаволов, с коими она зналась, не было".
Более того, в записке имелось и еще одно интересное свидетельство: «Три женки уверяли, что никаких известий про родных из Москвы, Выборга и Петербурга от Катерины не получали». Ну, эта малая приписка была вполне понятной, получить по заслугам полагалось не только чародейке, но и тем, кто пострадал или что приобрел от ее деятельности, а посему, испугавшись, крестьянские женки могли отречься от опасных свидетельств.
Так или иначе, на настоящий момент оставалось только одно доказательство колдовства — показания двух крестьянок порченых и их старших сродников, свекра и дяди, которые стояли на том что «кликают не фалшиво».
Александр Николаевич осиял от полученного ответа. Пока что у него было всего одно доказательство того, что Катерина Иванова не была в услужении сатаны, от бога не отворачивалась и еретического ничего не делала. Но ведь он только начала ворошить улей, вскорости могла показаться и вторая новость в пользу Катерины Ивановой. Новая пометка появилась против еще одной записи на отдельном листке. Вкупе с тем, что и на дыбе под плетьми не показала она никакого заговора, данное донесение вселяло надежду на то, что женку оговорили.
— Артамон, а что на словах?! — крикнул Александр Николаевич.
— А на словах просили передать: кликуш к монастырю пока не можно. Не кончен пока розыск.
— Долго ль там еще?
— Этого мне неведомо, — сердито отозвался дядька.
— Да-да, конечно, откуда тебе, — спохватился Александр Николаевич.
Александр Николаевич немного подумав, помянув дело Ирины Ивановой в том смысле, что порченую свидетельствовала игуменья, сочинил еще одну, новую записку, где отписал такое указание: «отправить крестьянскую женку Катерину Иванову в Ростовский девичий монастырь, к игуменьи, чтоб она объявленную женку Катерину Иванову увещевала от Священного Писания страхо Божии, дабы он показала самую истину, подлинно ль она знакомство с диаволами имела и порчу женка учинила, или того ею чинено не было, а между тем велеть той женке ходить в том монастыре в церковь Божию ко всяким пениям, и доколе она истинны не покажеть, ставить ее в притворе, а не в церкви».
— Артамонушка! Еше одну! Будь сам-друг!
Дядька завозился у входа, Александр Николаевич старался не смотреть ему в глаза. Дядька был стар уже для того, чтоб бегать рысцой по Петербургу, и ласков всегда был с барином, сколько помнилось. Но сейчас дело было совершенной, чрезвычайной важности, приходилось гонять старика. Остро чувствовал Александр Николаевич, что взял след.
В последнее время по обычаю сонный и ленивый, частенько раздраженный по пустякам, вот уж два дня как он стал бодр, весел, почти не спал и не чувствовал усталости. И дело было само интересным, с выдумкой, и окромя того сулило ему поправку в карьере.
Государыня Екатерина декларировала искреннюю озабоченность о Просвещении тёмной России. А что как нельзя лучше подходило к этому, как не искоренение дремучих и закоснелых обычаев, бабских пересудов и суеверий, как не оправдательные приговоры волшебникам и разоблачение оных перед людьми, как обманщиков, а наипаче жертв клеветы? Тем более, что на этом пути свержения предрассудков новая Императрица уже ослабила поводья и положила пределы наказаний в делах о волшебстве. Как раз в 1762 году,