Читать интересную книгу Под сенью благодати - Даниель Жиллес

— Должен признаться, — сказал он, — что, хоть не разделяю предрассудков моей семьи, но я не понимаю Юбера. Как он мог так увлечься Сильвией, чтобы жениться на ней? Ты знаком с нею. Ну, признайся, разве в ней есть что-то особенное? Правда, у нее очень милая мордочка, но ведь ее нельзя назвать даже красивой. А в плане сексуальном она — нуль! Попробуй сравни ее с Ланой Уилкокс…

И, покончив с Сильвией, Жорж вытаскивал из бумажника фотографию этой американской актрисы, перед которой он, по мнению богохульника Бруно, преклонялся с не меньшим пылом, чем отец настоятель перед девой Марией, Жорж подолгу рассматривал фотографию, подробно разбирая прелести актрисы. Вообще он был без ума от кино и охотно переносил в повседневную жизнь то, что видел на экране.

* * *

У двух друзей не было в действительности ничего общего, кроме любви к спорту. Стоило заговорить о футболе — и Жорж мгновенно просыпался. А на поле апатичный и вялый юнец и вовсе становился другим: в нем пробуждалось упорство, воля, выносливость. Во всем прочем он вполне довольствовался положением «середнячка», но очень дорожил своей репутацией лучшего игрока в коллеже и званием капитана команды. Надо сказать, он чрезвычайно серьезно относился к своим обязанностям руководителя и, превращаясь из лентяя в жандарма, не терпел проявлений недисциплинированности.

Он уже больше недели тренировал своих игроков к предстоящему матчу с учениками школы иезуитов в Рубэ.

Эта спортивная встреча была выдающимся событием триместра, и, несмотря на превосходство команды Рубэ, которая держала первенство два года подряд, Жорж был полон решимости выиграть у нее на этот раз во что бы то ни стало. Утром перед матчем, получив от настоятеля, которого тоже сильно волновал исход встречи, разрешение на дополнительный свободный час, он собрал на поле в последний раз свою команду и опять повторил наставления: очень быстрый темп, короткие пасовки по земле, не задерживать мяча. К несчастью, ночью прошел сильный дождь, поле стало вязким, скользким, и по нему трудно было бегать.

Оглушенный неожиданным падением, Бруно дважды промахнулся и не попал по мячу. Жорж, от которого ничто не ускользало, упрекнул его.

— В моей команде бабы не нужны! — крикнул он. — Если боишься выпачкаться или ушибиться, лучше проваливай.

Со свистком во рту, готовый реагировать на малейший промах, он повел команду в атаку. Зараженные энтузиазмом своего капитана, нападающие устремились к воротам. Пасовка, другая — и мяч перешел к Кристиану; тот ловким стремительным маневром обошел одного из противников. Ведя мяч, он готовился обойти другого и завершить маневр ударом по воротам, как вдруг раздался пронзительный свисток. Тренировка мгновенно прекратилась.

— На тебя же наседал противник! — рявкнул рассвирепевший Жорж. — Почему ты не передал мяч на правый край? Я не потерплю индивидуальной игры, слышишь? Предупреждаю в последний раз.

— Я бы сейчас мог забить гол, — ответил не менее раздраженный Кристиан. — А ведь это главное, правда?

— Нет, — взревел Жорж, — должна играть вся команда, и ты это прекрасно знаешь, только хочешь чемпионить. Но я не потерплю таких порядков в своей команде, понятно?

Кристиан проворчал: «Конечно, ты хотел бы сам забить все голы», но появление «доблестного Шарля» со свежей почтой положило конец этой сцене. Обычно по четвергам Бруно получал письмо в ответ на те вымученные строки, которые отправлял родителям в воскресенье. Взяв конверт, он, не распечатывая, сунул его в карман и вернулся на свое место на поле; тренировка возобновилась, ожесточенная, страстная, изнуряющая. Бруно решил, что у него еще будет время прочитать письмо на лекции по религии, которая начиналась после перемены. Бросив взгляд на конверт, он, к удивлению своему, узнал мелкий неровный почерк отца. Обычно на его письма отвечав мать — лаконично, всего каких-нибудь пятнадцать строк, написанных крупным почерком близорукого человека, сплошь состоявших из банальностей, восклицательных знаков и советов, предназначенных для десятилетнего мальчика.

Через некоторое время ученики вернулись в класс, где начиналась лекция по религии, которую читал отец настоятель. Они отсиживали ее по обязанности: держа перо в руке, одни дремали, а другие, среди которых был и Жорж, отбросив всякое стеснение, просто спали. Они знали, что могут положиться на записи лекций, которые переходили от класса к классу в течение вот уже двадцати лет и в которых за это время не пришлось заменить ни одного слова. Отец настоятель, однако, казалось, ни о чем не подозревал; он ставил перед собой стопку книг и читал по тетрадке, делая вид, будто вдохновенно импровизирует.

Бруно прочел письмо. С первых же строк он понял, что настоятель хоть и с опозданием, но все же осуществил угрозу и известил родителей о его поведении. Тон письма удивил его: он ожидал возмущения и упреков, а нашел лишь снисходительность и понимание. Это его растрогало. Отец не только заверял его в своей любви, но чуть ли не извинялся за то, что мало уделял ему внимания.

Я часто корю себя, — писал он. — Надо было бы больше уделять тебе внимания, но, что поделаешь, дела поглощают все мое время. Меня немного утешает мысль, что ведь работаю-то я на тебя и на твою сестру. А потом — я никогда не пытался подчинить тебя своему влиянию и не хотел посягать на твою независимость, ибо сам в твоем возрасте немало настрадался от того, что отец вечно держал меня в узде и ничего мне не прощал.

Растроганный Бруно оторвал глаза от письма. Он упрекал себя сейчас за то, что часто бывал несправедлив к отцу, возмущался его велеречивостью и мелким лицемерием, а ведь, в сущности, это такой хороший, такой добрый человек.

Но, возобновив чтение, Бруно вскоре пожалел, что поддался минутному умилению.

Я не говорил твоей бедной матери, — продолжал отец, — о том кризисе, который ты сейчас переживаешь. Это было бы для нее слишком сильным, слишком ужасным ударом. Но от ее имени я прошу тебя смириться, довериться деве Марии, которой понятны все наши сомнения, все наши слабости…

Бруно вскипел: подумать только, ведь он едва не принял за чистую монету эти сладенькие слова! Да к тому же еще и не отцовские. Бруно узнал вдруг стиль настоятеля, которой должно быть, посоветовал мсье Эбрару, что следует напасать «заблудшему юнцу». «Будь я на вашем месте, мсье Эбрар, Я бы поговорил с нашим дорогим Бруно на языке сердца. Он весьма чувствителен к этому…» Бруно пришел в ярость и разорвал письмо на мелкие кусочки.

А тем временем отец настоятель, не отрывая глаз от тетрадки, продолжал говорить о доказательствах существования бога. С тех пор как Бруно перестал соблюдать церковные обряды, между ними началась своеобразная война, заставлявшая юношу все время держаться настороже. Монах преследовал его с ожесточением человека, убежденного в том, что он делает благое дело. Он без конца язвил по адресу Бруно и унижал его по мелочам, не упускал случая отчитать его и особенно старался смутить самолюбивого юношу в присутствии товарищей.

Уже несколько раз на своих лекциях по религии он высмеивал «неверие» Бруно, который до сих пор сносил это молча, но теперь поклялся дать отпор при первом же удобном случае. Однако в этот день настоятель, казалось, не обращал на него внимания, и, успокоившись, Бруно принялся обдумывать ответ, который он напишет отцу.

Он знал, насколько бесполезно объяснять ему, что он действительно утратил веру. В мире, в котором жил его отец, такое не случалось, это было просто исключено. В его представлении, как, впрочем, в представлении остальных членов семьи, с церковью мог порвать только выродок, вроде тех несчастных, что погрязают в пороке, нищете и алкоголизме. Хотя сам мсье Эбрар не был особенно верующим и не так уж высоко ставил религию, однако он считал католицизм признаком хорошего тона, необходимым условием благополучия в жизни. Он зачислял в разряд «подозрительных» всех, кто не являлся католиком; «неверие» было равносильно для него «вере в плохое». Впрочем, подобных взглядов придерживалось все семейство Эбрар: они были католиками, так же как гражданами Лилля и патриотами, — не задумываясь над этим. «Отец боится скандала, — подумал Бруно. — Он не хочет, чтобы я стал чем-то вроде кузена Жюльена, которого теперь никто не принимает, так как он открыто порвал с церковью».

Упоминание о горе, которое он может причинить своей «глубоко религиозной» матери, вызвало у него теперь лишь желание пожать плечами. Да, конечно, она была бы шокирована тем, что он перестал соблюдать церковные обряды, и постаралась бы скрыть это от своих подруг, но страдала ли бы она по-настоящему? Бруно сильно сомневался в этом: вера, горячая, страстная, накладывающая отпечаток на весь уклад жизни, была не свойственна его матери. Бруно вспомнил о ее безразличии к вопросам религии и подумал, что, в сущности, лишь ее мелкие сделки с небом свидетельствовали о вере в бога.