Признавая многообразие в самой себе, мусульманская культура, тем самым, допускала его возможность вне себя. Следовательно, она допускает возможность общечеловеческой цивилизации с разными культурами. Истинная культура – это та, которая способна оценивать «других» в критериях разума и морали, та, в которой господствуют, как писал ал-Андалуси, добродетели теоретического и практического разума, а не сила гневливой и животной души. Последние могут строить собственные «политические города и системы», подобно тому, что мы наблюдаем у муравьев. Однако это – не цивилизации морального разума, который единственно выражает сущность рода человеческого как такового.
Раздел II
Культура
Мусульманская культура в поисках золотой середины
1. Культура высоких ограничений
Осознание культурой собственных возвышенных пределов предполагает в одинаковой степени достижение ее теоретическим разумом системности, а практическим разумом – подтверждение базовых принципов и ценностей, то есть всего того, что вырабатывает у нее собственные способы постижения сути абсолютного и ничтожного, истинного и ложного, прекрасного и низменного, прошлого и будущего, жизни и смерти, «я» и «они».
Хотя культура не сводима к системе логики с суммой аксиом, она, вместе с тем, имеет собственную логику, суть которой – в выработанных ею способах решения насущных проблем физического и метафизического бытия. В совокупности эти решения формируют культурный код, который реагирует на вызовы истории переходящим единством физического и метафизического в индивидууме и социуме. Это единство возникает в исторических (социальных и политических, идейных и моральных) опытах, обосновывающих структуру культурного мировоззрения. Последнее, в свою очередь, есть не что иное, как целостность принципов, составляющих дух культуры, и способы их реализации в знании и действии.
В процессе становления мусульманской культуры происходит накопление элементов, приведших к написанию известного хадиса, гласящего: «Ислам начинался вчуже и предстоит ему испытать его вновь». Этим как бы выражается то, что любое продвижение вперед есть возврат к первоистокам. Однако не следует рассматривать это в критериях абсолютного разума, скорее – в критериях морального духа, исходя из собственного (мусульманского) видения соотношения физического и метафизического.
Первоначально ислам в своем решении единства физического и метафизического исходил из самой проблемы жизни и смерти, то есть из «вечной» предпосылки мифологии и логики. Безотносительно к способам раскрытия данного единства оно всегда оставалось дилеммой «начала – конца», которая независимо от степени ее осознания прямо или опосредованно присутствует в сознании мусульманина, в используемых им коранических образах и символах. Последние вращались, как правило, вокруг оппозиции восхода – заката, знания и невежества, дня – ночи, солнца – луны, света – тьмы, неба – земли; призванные раскрыть глубочайшие и наивысшие моменты бытия, они превращают их тем самым в знаки умеренного мировидения, вытекающего из крайностей движения души и тела, небесного и земного[59]. Хотя клятвы днем и ночью, звездами и небесными телами, солнцем и луной представляют собой пережитки языческой символики, влияние последней на определенные разумом стыки и сопряжения физического и метафизического служило формированию монотеистического видения цели и смысла истории. Коран клянется «луной и ночью, когда она поворачивается, и зарей, когда она показывается»[60], «солнцем и его сиянием, и луной, когда она за ним следует»[61], «местом заката звезд», «Господом востоков и западов»[62], то есть, целостностью бытия, в котором начало и конец символизируют постоянное изменение смыслов. Их движение, согласно логике монотеизма, полагает интенцию сознания, ищущего истинное Начало всего и, тем самым, вырабатывает неизбежность осознания ценности потустороннего существования души, ибо, «когда небо раскалывается, и когда звезды осыпаются, и когда моря переливаются, и когда могилы переворачиваются, тогда узнает душа, что она уготовила вперед и отложила»[63].
Однако эта неизбежность, сопутствующая существованию вещей и человека, не тождественна языческому (джахилийскому[64]) року, сопутствующему Времени (Дахр). Скорее, она является телесно-духовной трансформацией смысла Вечности. Дело в том, что арабское язычество рассматривало время как единственную силу существования вещей и человека. Следовательно, все и вся лишь миг в нем. Тем самым, оно сводило начало и конец к вечно преходящему мгновению. Отсюда – основополагающий принцип жизни и смерти, который звучит: «Это ведь только наша ближняя жизнь; умираем мы и живем; губит нас только время»[65]. Другими словами, основополагающий смысл времени – в его способности разрушать и созидать компоненты мироздания. Ислам противопоставил бездушно-холодному джахилийскому пониманию Времени согретое душой человеческой божественное время, констатируя, что «день у господа – как тысяча лет из тех, что язычники считают»[66]. Тем самым ислам пытался объединить ограниченное и бесконечное в человеческом видении смысла жизни и смерти. Если смерть для джахилийского сознания есть конечный удел человека и неизбежное действие времени, то ислам придал этому уделу бесконечную размеренность, включив смерть в смысловой ряд поступков человека. Он поддерживал убежденность в том, что «все смертны, и никому не дано ее избежать, как бы он ни ограждал себя»[67]. Ислам включил эту убежденность в моральную метафизику, соединив рок (судьбу) и смерть в акте возвращения к Богу, утверждая словами Всевышнего: «Мы оживляем и умерщвляем, и к Нам – возвращение»[68], «всякая душа вкусит смерть; потом к Нам вы будете возвращены»[69]. Это возвращение к Богу определяется «божественным дозволением», ибо «не подобает душе умирать иначе, как с дозволения Бога, по писанию и в установленный срок»[70]. Бог «приемлет души в момент их смерти, а ту, которая не умерла, – во сне; схватывает ту, для которой определил смерть, и отпускает другую до названного срока»[71].
Возвращение к Богу – это возвращение души к своему источнику. Ее существование и кончина перестают быть преходящим моментом в абсолютном равнодушии становления и исчезновения, и становится актом божественного выбора в процессе перманентного пересозидания в цикле рождение – смерть – воскрешение.
Кораническое мировидение не отягощено дискуссионными поисками бесконечных горизонтов конечного смысла индивидуального бытия души, а скорее утверждением ценности ее божественного выбора, ибо сказано, что «всякая душа – заложница того, что она приобрела»[72], ибо «Мы сотворили человека и знаем, что нашептывает ему душа; Мы ближе к нему, чем сонная артерия»[73]. Оно демонстрирует попытку определить и ограничить время человеческого существования моральным абсолютом жизни и смерти, полагая, что человек, независимо от его устремлений, встретится с Богом. Это мировидение венчает жизнь смертью, а смерть – жизнью, включив их в вечный круговорот божественных деяний.
Если джахилийа рассматривала жизнь как забаву и игру, красование, похвальбу и состязание в размерах имущества и количестве детей, то в раннем исламе блага жизни расцениваются как «пользование обманчивое»[74]. «Земная жизнь подобна воде, низвергающейся с небес; смешались с нею растения земли, а когда земля приобрела свой блеск и разукрасилась, ее обитатели подумали, что властвуют над ней. К ней пришло повеление Бога ночью или днем и сделало ее пожатой, как будто бы и не была богатой вчера»[75]. «И достаточно человеку навестить могилы, чтобы убедиться, насколько он далек от осознания преходящего характера жизни»[76].
Эти представления составили утвердительную предпосылку свободного божественного деяния по отношению к истинной жизни. Ближняя жизнь становится лишь игрой и забавой, а потусторонняя есть жизнь подлинная[77]. Богатство и сыновья – украшение здешней жизни, а пребывающее благое – лучше у Господа по награде и лучше по надеждам[78]. В Коране подчеркивается, что те, «которые любят жизнь дольную превыше потусторонней и отклоняются от пути Бога, стремясь к кривизне в нем, эти в далеком заблуждении»[79]. Это предупреждение, зафиксированное в Коране в различных формах – от мягкой критики до угрозы вечного наказания, призвано отождествлять Бога с истиной и обольщения жизни ближайшей – с полным самообманом[80]. Таким образом, здесь налицо попытка соединить преодоление самообмана или языческой убежденности в здешней жизни с принципами и ценностями самоограничения в абсолюте, исходя из того, что Бог есть Истина.