так восторгался красотой острова Фасос греческий поэт Архилех (VII век до н. э.) в поэме «О кораблекрушении».
В природе, в жизни нет, в сущности, ничего безобразного. Прекрасное неотступно преследует нас — как время, везде и повсюду. Красота есть и в самых заурядных, примелькавшихся, набивших оскомину видах, и за горизонтом, за бездонной синевой небес, только нужно уметь видеть. Чтобы неожиданно неисповедимым образом возникли великие замыслы, надо воспитывать в себе особое духовное зрение на красоту.
Летом 1913 года Александр Блок жил в местечке Гетари, в Южной Франции (на бискайском побережье Атлантики). Поэт часто проходил там, над берегом мимо виллы, с ограды которой свешивались вьющиеся розы. И с этой точки внизу, на скалистом берегу, он видел рабочего с киркой и осла.
Я ломаю слоистые скалы В час отлива на илистом дне, И таскает осел мой усталый Их куски на мохнатой спине.
…Те двое ломали камни и возили их, видимо, на какое-то строительство. Эта отнюдь не ободряющая картина тяжелого труда вдохновила русского поэта: в ней он увидел что-то, до боли волнующее сердце. Может быть, некую частичку неизбывной любви к жизни, щемящей ностальгической привязанности к ней.
Знойный день догорает бесследно, Сумрак ночи ползет сквозь кусты; И осел удивляется, бедный: «Что, хозяин, задумался ты?»
…И еще проникновеннее, трогательнее зазвучали для поэта соловьиные трели на фоне «песни» утомленного осла:
Крик осла моего раздается Каждый раз у садовых ворот…
Счастью, ощущению красоты, чувству благодарности судьбе следует вечно учиться, ибо все банальное более доступно нашему пониманию и восприятию. Блок навсегда распрощался с Гетари, а образ, возникший в сознании поэта на берегу Бискайского залива, и светлое грустное чувство, им рожденное, врезаются в память навечно, как самая прекрасная мелодия:
Крик осла был протяжен и долог, Проникал в мою душу, как стон…
…Вот так, словно бы в перекличке с Архилехом, появилась на свет поэма «Соловьиный сад», в которой образ обыкновенного осла приобрел эстетизированный характер, стал синонимом одной из частиц прекрасного на свете.
Наверное, лучше всего обобщил в философском плане внушаемые видом осла ассоциации Фридрих Ницше, глубоко постигший его культовую роль в раннем христианстве. В «Книге для всех и ни для кого» («Так говорил Заратустра») есть строки о молебне «всех высших людей». Описание молебна позволяет многое понять из трудноуловимых простым глазом тонкостей подобных ритуалов. «Высшие люди» — два короля, Папа в отставке, злой чародей, добровольный нищий, странник и тень, старый прорицатель, совестливый духом, и самый безобразный человек — молились на коленях ослу. На каждую отдельную часть их долгой общей молитвы осел кричал «И-а». И неспроста, потому что в каждой произносимой молящимися строке была сформулирована суть мышления и поведения не только ослов, но и людей:
«…Он не говорит; только миру, им созданному, он вечно говорит «да», так прославляет он мир свой. Его хитрость не позволяет ему говорить; поэтому бывает он редко не прав.
Незаметно проходит он через мир. В серый цвет тела своего закутывает он добродетель свою. Если есть в нем дух, то он скрывает его; но всякий верит в длинные уши его.
Какая скрытая мудрость в том, что он носит длинные уши и говорит всегда «да» и никогда «нет!»? Разве не создал он мир по образу своему, то есть глупым насколько возможно?
Ты идешь прямыми и кривыми путями, и беспокоит тебя мало, что нам, людям, кажется прямым или кривым. По ту сторону добра и зла царство твое. Невинность твоя в том, чтобы не знать, что такое невинность.
И вот ты не отталкиваешь от себя никого, ни нищих, ни королей.
Ты любишь ослиц и свежие смоквы, ты неразборчив в пище. Чертополох радует сердце твое, когда ты голоден. В этом премудрость Бога.
Осел же кричал на это «и-a». (Ницше Ф. Сочинения: в 2 тт. М., 1990. Т. 2. С. 226.)
Заратустра спросил старого Папу, почему он молится ослу, как Богу, и тот ответил: «Лучше молиться Богу в этом образе, чем без всякого образа». Тогда Заратустра воскликнул, обратившись с вопросом к злому старому чародею: «Кто же в этот свободный век будет впредь тебе верить, если ты веришь в подобных богов-ослов?» (См. там же.)
Наиболее философский ответ дал Заратустре совестливый духом прорицатель: «Быть может, я не имею права верить в Бога, но несомненно, что Бог в этом образе кажется мне еще более достойным веры». И дальше он предупредил: «У кого слишком много духа, тот может сам заразиться глупостью и безумством. Подумай о себе самом, о Заратустра! Ты сам — поистине! — даже ты мог бы от избытка мудрости сделаться ослом». (См. там же.) У Ницше в ожидании молебна и бесед с молящимися кто-то, вероятно, услышит глумливые тона и обертоны, однако если быть более внимательным, то одновременно нельзя не почувствовать удовлетворения: налицо фантастическое по форме, но убедительное по содержанию осмысление опыта истории, опыта человеческой жизни — со всеми ее трагикомичными объяснениями с Глупостью и абсурдными гонениями на Разум.
Когда я спросил камерунского писателя и поэта Рене Филомба, почему мы, люди, уделяем столько времени размышлениям о такой невзрачной в общем-то персоне, как осел, он, рассмеявшись, сказал:
— Смешной ты, Владимир. Наверное, поняв осла, мы сможем разобраться в самих себе.