Читать интересную книгу Жена декабриста - Марина Аромштан

Мы собрались уходить.

— Был рад знакомству. И буду рад увидеться вновь!

В тот момент я была уверена, что не доставлю ему такую радость.

Но, оказалось, он задал систему координат, почти сразу — вот этим своим «сможете — так живите».

Я вообще-то не очень могла жить в последнее время. И что-то внутри уже размагнитилось и пустилось в свободный пляс. Конечно, наглость дается мне с трудом. И я боюсь-ненавижу начальников— почти инстинктивно, на уровне классового бессознательного. Но это ведь слабость, запрограммированный невроз, предательская генетическая память.

Я решила пройти проверку на прочность.

***

— Ну, д-давай. Я т-тебя здесь подожду, во-о дворе.

— Ты тут как следует приготовься — к уборке отработанных тел.

— Д-давай. В-все хо-орошо будет. Как надо.

— Добрый день, Вячеслав Михайлович! Вот заявление в профсоюз — с просьбой разобрать трудовой конфликт. — Голос все-таки выдает волнение — звучит надсаженно. — Меня обвинили в плохой работе. Я считаю обвинение незаслуженным. А это — копия заявления в прокуратуру. По поводу удержанной зарплаты за реально данные уроки. Вячеслав Михайлович! Вы же хотели, чтобы я пришла работать к вам в школу. Разве так поступают с работниками, которые нужны? Так поступают с теми, от кого хотят избавиться.

Лицо у директора вытягивается. Он не ожидал.

— Ася Борисовна! Зачем же так, сгоряча? Профсоюз, прокуратура… Думаю, мы сумеем решить эти проблемы. Не вынося сор из избы.

— Сор — мое слабое место. И школа — не изба. Мне так кажется.

Это я говорю? Вот так — вежливо, но гордо?

Накидываю пальто — и, не застегиваясь, скорей-скорей во двор. А то часы пробьют двенадцать, нервы сдадут, и принцесса обернется замарашкой.

А что вообще-то произошло? Ну, директор. Он же не кусается? Пришла, сказала, сунула бумажки… Ничего такого. Что было волноваться? Будто я на дуэль явилась, стреляться.

Во дворе, прислонившись к дереву, меня ждет Вакула. Дерево огромное, старое, с голой осенней головой. И Вакула без шапки. Почему он не носит шапку? Ведь уже холодно. Мокрые снежинки оседают на моих щеках, стараясь остудить горящее лицо. Вакула отделяется от ствола и идет навстречу.

— Что с-сказал директор?

— Что не стоит выносить сор из избы.

— Но з-заявления в-взял?

Киваю, пытаюсь улыбаться:

— Давай посидим где-нибудь. А то ножки дрожат. Как-то мне не очень эта борьба за независимость.

И тогда Сережка говорит:

— А вы-ыглядишь молодцом! П-просто Свобода на баррикадах. Так П-петровичу и расскажем.

Прям уж Свобода. Скорее, Герасим, отказавшийся утопить собачку, — только помельче размерами и женского пола.

— Лучше радуйся, что тело убирать не пришлось.

— Я радуюсь.

И я радуюсь. Что все кончилось. И что Вакула расскажет об этом Геннадию Петровичу.

А Вакула не только шапку не носит. Он и куртку теплую не носит. Так и ходит круглый год в штормовке. Он не хочет себя баловать. Чтобы тело не привыкало «к нежностям». Говорит, на всякий случай.

***

На следующий день я пойду по школе, и учителя будут смотреть в мою сторону с уважительным удивлением. Все уже знают про заявления. Откуда?

Кто-то поймает меня на лестничной площадке, обернется — нет ли посторонних взглядов — и пожмет руку. Кто-то, столкнувшись со мной в коридоре, шепнет тихо: «Умница! За всех отомстила».

А завуч пригласит в кабинет и скажет совершенно несвойственным ей тоном:

— Ну что же вы, Ася Борисовна! Так меня подвели! Зачем устраивать шум? Можно было решить недоразумение с журналом между собой. И что вы так рассердились на мои замечания? У меня дел знаете сколько. Я иной раз и погорячиться могу. А вы — молодой специалист. Все это понимают. И деньги вам обязательно выплатят. Через месяц. Не волнуйтесь.

***

Я не волнуюсь. Я совсем не волнуюсь. Но это желание— забиться в глубокую теплую нору, куда не доносятся звуки, где не борются за справедливость, не читают ужасных стихов, не стоят цинковые гробы, — оно все сильнее. Все нарастает и нарастает. Становится огромным, неодолимым. Как болезнь.

— Ася, что с тобой?

Я не могу ответить. У меня нет голоса. Он пропал. Не сел, не охрип, а вообще пропал. Так бывает. У коллежских асессоров пропадает нос, а у училок — голос. В уплату за способность к самоуважению.

Я не могу говорить, зато обретаю тайное знание: голос — это орган, вроде руки-ноги. Голос заставляет людей сжиматься и увеличиваться в размерах, замирать от восторга и страха, поступать вопреки своей воле. Например, ты произносишь: «Не люблю», — и человек выпрыгивает из окна. Командуешь: «Шагом марш!» — и дети маршируют — прямо в сторону Афганистана. Или — еще короче: «Пли!» И кто-то получает пулю в лоб.

Голос заставляет разбирать конфликты, выносить сор из избы, спешно выписывать зарплату по дополнительной ведомости. И другие голоса унизительно просят о перемирии.

А он в ответ, пугаясь своей разрушительной силы, пропадает.

«Придется недельку помолчать», — говорит врач. Но на бумажке пишет еще суровей: «Продолжительные нагрузки на голосовые связки противопоказаны. Рекомендуется сменить область профессиональных занятий».

Можно ли считать, что я выдержала проверку на прочность?

Глава 5

— Ася, где ты пропадаешь? Тебя совсем не бывает дома. — У мамы в глазах неподдельная тревога.

— Мама, ты же мечтала, чтобы у меня была компания. Чтобы я не торчала с утра до вечера в школе. Сейчас все по-твоему. Но ты опять недовольна.

— Ты очень изменилась, Ася. Очень изменилась за последнее время. Ты что-то от меня скрываешь…

— Ничего я не скрываю…

— И эта твоя новая работа… Как тебе только такое могло прийти в голову?

— Работа как работа. Тихая, безыдейная. Кнопка «пуск», кнопка «стоп». Без подарков космонавтам и военных парадов с участием младенцев.

— Чтобы работать киномехаником…

— Демонстратором узкопленочного кино.

—.. не было смысла кончать институт.

— Никакого смысла. Четыре года коту под хвост. Зато сейчас уйма свободного времени.

— Знаешь, эта твоя песня про свободное время…

— Свободное время — главная ценность человека коммунистического общества. Карл Маркс. «Критика Готской программы».

— Ася, перестань ехидничать.

— Я серьезно. Вот, решила сделать самостоятельный шаг к коммунизму.

— Ася, — мама решила идти напрямую, — где ты бываешь вечерами? Могу я знать? Или тебе нравится меня волновать?

— Не очень понимаю, почему ты вдруг решила волноваться. — Во всем, что касается меня, у мамы собачий нюх — как у частного детектива из английских романов. По каким приметам распознает она, что со мной происходит? — Я хожу в гости, к хорошим людям. Мы разговариваем, читаем книжки.

Куда бы спрятать глаза?

— Ася, — мама пытается заглянуть мне в лицо, — Ася! Какие книжки?

— «Капитал», «Критику Готской программы», «Экономические рукописи». Я просто углубляю свои знания по научному коммунизму. Ты же знаешь: в институте это был мой любимый предмет! Особенно— темы про оппортунистов.

— Я не знаю, какой предмет был у тебя любимым в институте, — мама начинает сердиться. — И не хочу знать. Хотя мне казалось — это история педагогики. И я не понимаю, почему со своим красным дипломом ты решила вести какое-то рисование— самый ненужный, второстепенный школьный предмет…

— Самый лучший с точки зрения детской психологии…

— Но даже это не спасло тебя от скандала. Потом ты решила бросить работу, которая считается уважаемой, интеллигентной…

— Вот только не надо! Не надо рассказывать об уважении!

—…и устроилась лаборантом.

— Демонстратором узкопленочного кино.

— Какую жизнь ты себе готовишь? Как ты собираешься зарабатывать на хлеб? А если у тебя появится ребенок?

Нет, это просто невозможно! Опять она о каком-то ребенке!

— Мама, послушай! Никакого ребенка нет. И не предвидится. И на хлеб — конкретно на хлеб — мне пока хватает. Разве я заметно похудела? К тому же я поступила на курсы машинисток. Я как раз хотела это с тобой обсудить. Там надо заплатить. Немного, но у меня сейчас нет этих денег. И я хотела у тебя одолжить. Я смогу отдать — только чуть позже…

Мама бросает на меня быстрый взгляд и решается:

— Вы читаете запрещенные книжки?

— Разве «Капитал» — запрещенная книжка?

— Ася, вы ведь читаете не только «Капитал».

— Не только. Ты же знаешь, многие книжки исчезли из библиотек. Хорошие книжки. А некоторые люди их спасали — как еврейских детей во время войны. (Мама едва заметно смаргивает.) Забирали к себе домой. Никому не придет в голову обыскивать все личные библиотеки. И нет ничего удивительного, что кто-то делится редкими книжками со своими друзьями.