Читать интересную книгу Любовь напротив - Серж Резвани

— Не хотите ли… пообедать с нами?

Я поднял голову и изобразил на лице признательную нерешительность человека, который не хотел бы никого беспокоить… но чрезвычайно счастлив полученному приглашению. Уверен, что в этот момент мои глаза больше не косили. Только что был сделан еще один шаг к намеченной цели.

— С удовольствием! Но это я хочу пригласить вас. Не возражаете? — Я бросил взгляд на часы. — Не пойти ли нам пообедать на киностудию? Мне бы хотелось познакомить вас с Мариеттой. Я ей много рассказывал о вас этой ночью.

Произнося последние слова, я смотрел на Алекс, словно хотел ей сказать, что речь шла исключительно о ней, и теперь она прочно, — и, надеюсь, болезненно, как заноза, — засела в сознании Маридоны. Наконец, чтобы показать всю тонкость своей натуры и подчеркнуть значение Шама, я с искренней озабоченностью воскликнул:

— Но я, наверное, нарушаю все ваши планы? Шам, вы, видимо, собирались поработать?

На что он, к моей превеликой радости, ответил:

— Вовсе нет. Напротив, в данный момент меня устраивает любая возможность отложить кисти в сторону.

Вот те на! Что еще за «в данный момент»? Что значит это «в данный момент»?

Обнимая Алекс за плечи, Шам добавил:

— Ты согласна, милая?

— Конечно, согласна! — Ее голос звучал весело и нетерпеливо.

Я с трудом скрывал свое ликование.

Стремительным движением Алекс подхватила свои шпильки, чулки, горстку скомканного кружевного белья и так же быстро скрылась в закутке, который служил им кухней. Мы услышали… Я с волнением услышал шорох сбрасываемой одежды и ни с чем не сравнимый шелест шелкового белья, скользящего по телу. Какой восхитительный, какой интимный момент! Выражаясь языком современных дураков-педантов, я мысленно «удалил» Шама. Но это было именно так! Мне вдруг показалось, что дело движется чересчур быстро и я, едва начав свою авантюру, уже почти достиг желанной цели. Я курил и беседовал с беднягой Шамом, — да, мужская симпатия, которую я испытывал к нему, была окрашена грустью за будущего одинокого мужчину, каким ему вскоре суждено было стать! — при этом ни один шорох, доносившийся из-за перегородки, не ускользал от моего внимания, и когда Алекс появилась в комнате в темно-зеленом английском костюме и кремовой атласной блузке — такие были в те годы в моде — я окинул ее пристальным взглядом, не упуская ни малейшей детали. Особенно мой взгляд притягивали ее длинные точеные ноги, затянутые дымчатой паутинкой тех самых чулок, которые совсем недавно так комично цеплялись за мои брюки. В лодочках на шпильках она выглядела еще выше, а такой легкой и грациозной походки я до сих пор не видел ни у одной женщины. Я смотрел на нее, прищурив глаза, словно она уже принадлежала мне, и старался сдержать рвущийся наружу восхищенный возглас, который лишь укрепил бы Шама в его подозрениях относительно моих истинных намерений. Признаюсь, в этот момент я страстно желал, чтобы Шам сам приложил руку к краху их «любви-страсти» и даже ускорил его приступами ревности, которые очень скоро стали бы невыносимыми, утомили бы Алекс и истощили ее терпение.

Конечно, было бы заманчиво с первых же страниц этой хроники проанализировать причины, которые изменили, я бы даже сказал, перевернули мое отношение к Шаму. Вместо того, чтобы копать яму самому себе, превратившись в отвратительного в своих подозрениях и бесконечных упреках типа, он смог разрядить ситуацию, оказавшись, вопреки всем моим ожиданиям, невосприимчивым и безразличным к бурному напору, развитому мной, чтобы отбить у него любимую женщину. По правде говоря, он не мешал мне открыто вертеться вокруг Алекс и, насколько это возможно, влиять на нее, без всяких колебаний согласившись окунуться вместе с ней в атмосферу обаяния, которую я постарался быстро создать вокруг них. И если хорошо подумать, то вот как я вижу теперь, по прошествии полувека, своеобразные способы, которые он использовал, чтобы нейтрализовать меня. Вместо того, чтобы встать в позу спесивого самца, принимающего в штыки соперника, вторгшегося в пределы его территории, он встретил меня почти женственно, проявив уступчивость и обаяние, словно те чары, которыми я околдовывал Алекс, предназначались не только для нее, но для них, да, для них обоих. Он оказался восприимчив к этим чарам, и, стало быть, отвечал мне тем же. Поймите меня правильно — нет причин сомневаться в его принадлежности к мужскому полу, я бы даже сказал, что именно его мужское начало покорило мою скрытую женственность, ту самую, с которой я в то время яростно боролся, отождествляя себя с кинематографическим пруссаком Строхаймом. Скажу сразу: между нами был не классический «любовный треугольник», а нечто другое, неизученное, ибо подобная ситуация считается, как правило, скандальной — и, следовательно, замалчивается — «… поскольку эта ситуация со всей очевидностью показывает, сказал однажды Шам, когда мы уже стали друзьями, что все мужчины, подчеркнуто выставляющие напоказ свою мужественность, на самом деле более женственны, чем могут себе это представить, поскольку неосознанно борются с божественной женственностью, которая является их составной частью, как, впрочем, каждого из нас, и которую мы должны с благодарностью принимать».

Да, именно так сказал мне Шам в один прекрасный день. К тому времени он уже почти сорвал все мои планы, и я начал всерьез сомневаться в своих разрушительных способностях. В то время я действовал, если можно так выразиться, вслепую — на манер Дон Жуана, который всегда руководствовался только своим «животным инстинктом», как утверждал Шам. По его мнению, мое поведение было обусловлено полным неведением и донжуанским отрицанием собственной женственности. Ах, если б я сумел проникнуть в мысли Шама, то как просто смог бы забить клин между ним и Алекс, скользя вокруг них в бескрайнем океане всеобщей женственности! Должен признаться, что я — как и все мужчины — много раздумывал над своей женской составляющей, присутствие которой, несмотря ни на что, ощущалось во мне довольно сильно. Не раз бывали случаи, когда я, в одиночестве ожидая дома Мариетту, почти с яростью переодевался в ее одежду, испытывая особое, порочное наслаждение от прикосновения к телу ее нижнего белья, что вызывало у меня дрожь неописуемого восторга… Каждый раз я выходил из этого состояния одурманенным и униженным, но в то время все мои попытки положить конец подобным двусмысленным утехам заканчивались ничем. Раз и навсегда мне пришлось признать, что в сексуальных устремлениях мною однозначно и безусловно двигали — и всегда будут двигать — исключительно мужские начала, но в глубине души я всегда буду сожалеть о том, что не смог познать изнутри необыкновенные эмоции женщины, в глубь которой мужчина проникает через вожделенную расселину ее лона… Как лучше описать эту зависть, которую, я уверен, втайне испытывают многие мужчины? Вот поэтому, восставая против всего того, что могло показаться мне женским в моей мужской сущности, какая-то неизведанная часть меня самого страдала при мысли, что ей придется умереть, не испытав состояния женщины. И, как всегда, неотразимый ответ на свои тайные желания человечество находит в мифологии: лучше быть Тирезием[23], чем андрогином![24] То есть не мужчиной и женщиной одновременно, а как прорицатель Тирезий: сначала быть мужчиной, потом стать женщиной, затем снова мужчиной. Этим и продиктовано мое стремление к уединенному травестизму в надежде почувствовать поверхностью своего тела те ощущения, которых я никогда не смогу испытать во плоти изнутри их столь желанного женского лона. Все эти запутанные лямки и тесемки, словно тисками сдавливающие одни части женского тела, чтобы лучше подчеркнуть другие, использовались испокон веку — либо под давлением моды, либо обстоятельств, — чтобы женщина ни на миг не забывала, что она, прежде всего — тело. О его хрупкости постоянно напоминают высокие каблуки, легко рвущиеся полупрозрачные, воздушные ткани, наконец, ее сладостный тайный плод, скрытый, и в то же время легко доступный для ласк или насилия. Разве этого недостаточно, чтобы оправдать наше существование в качестве мужчин?!

Этим утром мне удалось без особого труда выманить их из убогой мансарды, в которой им было так хорошо вместе. По-прежнему одержимый голливудскими штампами, я рассчитывал на один из неотразимых, как мне казалось, приемов того времени, позволявший пускать пыль в глаза хорошеньким и особенно желанным женщинам. Если помните, в те годы был автомобиль, обладавший загадочной способностью пробуждать в женщине самку, ее тайные страсти и желания, стремление к импровизации и жажду приключений. Я говорю о «Бьюике», выпускавшемся в начале пятидесятых. Тогда Мариетта подарила мне эту машину, чтобы как-то отвлечь меня, умаслить, а заодно и погасить сильнейшее раздражение, которое вызывали у меня те вольности, что она позволяла себе на стороне. Этот действительно великолепный автомобиль я предусмотрительно припарковал прямо перед черным входом — Алекс и Шам всегда пользовались им, чтобы попасть в свою мансарду. Кто из нашего послевоенного поколения не питал слабости к этой большой роскошной машине, похожей внутри на спальню, с полированными клыками на хромированном бампере, выступающими вперед, как фантастические пулеметы, под сверкающей радиаторной решеткой, отражающей, словно в кривом зеркале, тот уродливый мир, в котором мы обречены перемещаться? Существует ли в природе место более «эротическое», чем это любовное гнездышко, благоухающее запахом новой кожи? Посадить туда Алекс уже само по себе означало некое обладание ею… а если с ней посадить еще и Шама, то разве это не будет означать отхода от выбранного ими собственного пути… и согласия Шама подчиняться чужим решениям? Я с настоящим волнением услышал, как приглушенно хлопнули тяжелые двери «Бьюика», закрываясь за ними с обманчивой мягкостью дверцы банковского сейфа. Мы втроем устроились на переднем сиденье, как на диване, массивная машина плавно и бесшумно тронулась с места, и мы, ощущая на лицах теплые лучи солнечного света, почувствовали себя героями американского фильма. Алекс вытянула ноги и, откинувшись на спинку сиденья, положила голову на плечо Шама. Касаясь пальцем приборной доски, сделанной из древесины ценных пород, она сказала: