Читать интересную книгу Осенние мухи. Повести - Ирен Немировски

После ареста отца меня отправили в Женеву, к матери. Ее я помню лучше — она умерла весной 1891-го. Худая, тщедушная, светловолосая женщина в пенсне… Типичная интеллигентка 80-х годов… Помню, как мы возвращались из Сибири, — мне было шесть лет, а мой брат только что родился.

Мама держала его на руках, но как-то удивительно неловко — далеко от груди, словно это был не младенец, а придорожный камень, — и с ужасом слушала его голодный писк. Когда она меняла пеленки, у нее дрожали руки, пальцы не могли удержать булавки. У мамы были очень красивые, тонкие, но слабые руки. В шестнадцать лет она выстрелом в упор убила шефа жандармского корпуса Вятки — тот издевался над старой женщиной, женой политкаторжанина, заставляя ее стоять по стойке «смирно» на солнцепеке.

Она сама рассказала мне о том случае, не дожидаясь, пока я повзрослею, как будто боялась, что может не успеть…

Помню, с каким странным чувством я слушал этот рассказ. Голос ее был звонким и громким, а не устало-терпеливым, как в обычные дни:

— Я думала, что меня казнят. И считала свою смерть высшей формой протеста против мира слез и насилия.

Она замолчала, стараясь успокоиться, потом спросила:

— Ты понимаешь, Лёня?

Лицо матери было совершенно спокойным, только щеки слегка порозовели от возбуждения. Она не нуждалась в ответе. Мой брат заплакал, она со вздохом поднялась, взяла его, подержала несколько минут на руках, как тяжелый кулек, а потом оставила нас, вернувшись к своим письмам.

В Женеве она была членом боевой организации, которая после ее смерти заботилась обо мне.

Мы жили на партийное пособие и на деньги за уроки английского и итальянского, которые давала мама, весной относили зимние вещи в ломбард, осенью туда же отправлялась летняя одежда…

Мама была высокой и худой, она увяла в тридцать лет, превратилась в старуху со сгорбленными плечами и впалой грудью. Туберкулез «сожрал» ее правое легкое, но она говорила:

— Разве я могу лечиться, когда несчастные фабричные работницы харкают кровью? (С таким вот пафосом выражались в ту эпоху революционеры…)

Матери не приходило в голову отослать нас жить в другое место: разве больные матери-пролетарки не заражают своих детей?

Была, правда, одна вещь, которой мама никогда не делала: она нас не целовала. Правда, и мы были угрюмыми детьми — я, во всяком случае… Когда мама очень уставала, она иногда гладила нас по голове — медленно, с тяжелым вздохом проводила один раз по волосам и убирала руку.

Я думал, что забыл вытянутое бледное лицо матери, желтые зубы, устало моргающие за стеклами пенсне глаза, тонкие руки, не умевшие ни шить, ни готовить, но отлично писавшие шифрованные письма и подделывавшие паспорта, но стоит мне задуматься, и оно выплывает из тумана прошлого.

Два-три раза в месяц, по ночам, она переправлялась на другой берег Женевского озера, чтобы доставить во Францию брошюры и взрывчатку.

Меня она тоже брала с собой — может, хотела приучить к полной опасностей жизни «потомственного революционера» или надеялась усыпить бдительность таможенников, а может, потеряв двух сыновей, была не в силах оставить меня одного в гостинице. Так особо беспокойные мамаши тащат с собой детей даже в кино. На пароме я всегда засыпал. Происходило это, как правило, зимой, ночи стояли холодные, над озером висел густой туман. Во Франции мама на несколько часов оставляла меня у фермеров по фамилии Бо, они жили в доме на берегу. В семействе Бо было то ли шестеро, то ли семеро детей, целая орава маленьких, крепких, румяных и очень глупых крестьянских отпрысков. Меня поили обжигающе горячим кофе, давали свежеиспеченный хлеб и каштаны. Дом Бо — теплый, наполненный ароматом кофе и детскими криками — казался мне раем на земле.

Мне очень нравилась большая наклонная терраса: было здорово ходить там по колено в снегу и притоптывать, слушая, как хрустит ледок…

Два моих младших брата оставались на какое-то время одни в гостиничном номере. Оба они умерли, один — в два года, другой — в три.

Особенно хорошо помню ночь смерти второго брата, хорошенького, белокурого крепкого малыша.

Мать стояла в изножье старой кровати с зажженной свечой в руке и смотрела, как уходит ее ребенок. Я сидел у нее в ногах на полу и видел серое от усталости лицо. Мальчик дернулся раз или два, повернул к нам голову, взглянул на нас с немым удивлением и умер. Мать стояла неподвижно, только рука со свечой сильно дрожала. Потом она опомнилась, заметила меня, хотела что-то сказать («Лёня, смерть — естественное явление…»), но лишь печально улыбнулась. Она уложила мертвое тельце сына на свою подушку, взяла меня за руку и отвела к соседке. Тишина, ночь, бледное лицо матери в белой ночной рубашке, ее длинные распущенные волосы… все это напоминало смутный сон. Спустя немного времени она тоже умерла.

Мне было всего десять, и я унаследовал от матери чахотку. Революционный комитет отправил меня в лечебницу доктора Швонна. Этот швейцарец русского происхождения был одним из видных партийцев. Санаторий на двадцать коек, где я поселился, находился в Монсе, недалеко от Сьерры.

Моне, деревенька между Монтаной и Сьеррой, стоявшая в окружении темного ельника и серых гор, казалась мне тогда ужасно скучной…

Много лет я смотрел на мир из стоявшего на веранде шезлонга и видел лишь верхушки деревьев и окна павильона на другой стороне озера, в которых отражались лучи заходящего солнца.

Когда я начал поправляться, мне позволили выходить и спускаться в деревню. По дороге брели мои товарищи по несчастью — закутанные в пледы чахоточники. Все тяжело, со свистом дышали, то и дело останавливались передохнуть, считали деревья и с ненавистью и тоской смотрели на закрывающие горизонт горы. Я по сию пору помню этот пейзаж, помню, как пахло в санатории — дезинфицирующим средством и свежевымытым линолеумом, и слышу во сне шум осеннего фёна, сухого и теплого альпийского ветра.

Находясь в заведен и и доктора Швонна, я учил языки и медицинскую науку, к которой питал особую склонность, а окончательно окрепнув, стал выполнять задания Революционных комитетов Швейцарии и Франции.

Я — революционер по рождению…

Глава II

Я начал делать эти заметки, когда решил было писать автобиографию. Время тянется долго. Нужно найти занятие, которое скрасит мои последние годы. Но меня одолевают сомнения. Помню, как говорил старина Герц: «Нелегко откровенно и понятно объяснить, что есть формирование революционера…» Моя легенда, «легенда Леона М.», стала частью октябрьской иконографии, к которой лучше не прикасаться. Я был сыном политкаторжан, воспитанным на пламенных речах и чтении книг, но мне не хватало революционного огня и силы духа.

Помню, с какой завистью слушал в Женеве рассказы товарищей об их бурной молодости. Один из них — ему было тридцать лет — совершил четырнадцать терактов (четыре из них удались) и четыре кровожадных хладнокровных убийства средь бела дня, прямо на улице. Однажды, когда мы возвращались декабрьской ночью из Комитета, этот бледнолицый рыжий человек с маленькими белыми влажными ручками рассказал, как сбежал из дома в шестнадцать лет и восемнадцать дней бродил по Москве.

— Знаете, чего вам недостает? — с улыбкой спросил он. — Смерти убитой горем матери и чтения нелегальных брошюр майскими ночами на берегу реки при свете костров…

Он говорил со странным придыханием, короткими фразами, то и дело замолкал и повторял со вздохом:

— Славные были времена…

Золотые слова…

Прошло время, и я узнал ссылку, казематы Петропавловки, маленькие зловонные камеры, где содержалось по двадцать — тридцать заключенных одновременно, огромные мрачные ледяные застенки в провинциальных тюрьмах… Страшнее всего было слушать, как приговоренные к смертной казни женщины поют революционные песни.

Впрочем, романтика революции быстро перестала меня возбуждать.

Автобиография — чистой воды тщеславие… Лучше повспоминать в одиночестве, как делали заключенные в государственных тюрьмах, записывая свои мысли в тетрадки (как только они заполнялись рассказами и воспоминаниями, их отбирали и сжигали).

Да и успею ли я закончить автобиографию? Прожитые годы до предела заполнены событиями… Я знаю — моя смерть не за горами: все, что когда-то воспламеняло — споры с товарищами, яростная полемика внутри партии, — теперь утомляет и оставляет равнодушным. Притупились не только мои чувства — износилось и тело. Мне все чаще хочется отвернуться к стене, закрыть глаза и заснуть глубоким сном — последним сладким сном.

Глава III

Я принадлежал партии по рождению, первым годам жизни и вере в то, что социальная революция неизбежна, необходима и справедлива настолько, насколько вообще могут быть справедливы дела людей. Я жаждал не только власти, но и человеческого тепла, и партия дала мне его.