Пиратский бриг «Оранжад» идет на абордаж горизонта.
Я пожалел, что со мной не было камеры.
Но я не мог не сказать Зюке:
– Пиратский бриг «Оранжад» идет на абордаж горизонта.
– Я помню, что ты художник, мыслящий образами, – сказала Зюка. – А как хорошо было бы попроситься к ним в тележку. Жаль, умчались.
На плоском камне у входа в «пещеру Костаса и Урании» мы сидели с Зюкой, прижавшись друг к другу спинами, отчего наш разговор походил на два монолога, «а партэ» – в зал, как говорится у актеров. И в то же время это был диалог, соединенный соприкосновением наших спин. Полет брига «Оранжад» повернул наши головы вослед движению, и я коснулся щекой Зюкиных волос. Мне очень захотелось поцеловать ее открытый висок, но реплика относительно «художника, мыслящего образами» обозлила меня, и я только сказал. А партэ:
– Жаль.
В эту нашу встречу мне никак не удавалось подчинить себе ее слова, ее жесты, она, присутствующая во мне, все равно оставалась за какой-то нерушащейся оградой, и мне, привыкшему к власти над природой и людьми, было неприютно и беспомощно.
Я слегка коснулся Зюкиного затылка:
– Черт с ними, пусть умчались, я тебе сейчас сервирую еще какое-нибудь необычайное зрелище.
Мимо проехал грузовик с прицепом-рефрижератором, потом проскакал горбатенький «фольксваген».
– Чего уже необычайнее, – хихикнула Зюка, – похоже, ты теряешь качества старика Хоттабыча.
– Терпение, – сказал я, – сейчас все будет.
На шоссе показался священник в черном облачении, тысячелетний иконописный взор священника разгадывал подробности дороги. Сойдя с асфальта, черный путник двинулся к нам, черные полы сутаны шуршали по низкой серой траве. Только сейчас я заметил, что трава серая. Серая, такая, какую я уже видел однажды. Где?
Да, конечно, на Кипре. Пять лет назад.
Там, у самого моря, землетрясение, разворотившее берег, обнажало странные параллелепипеды подземных сооружений. Подойдя к ним вплотную, я увидел, что у моих ног разверзся некрополь – город мертвых, эллинское кладбище. Нет, не кладбище, а именно поселение мертвецов, где прижизненная их иерархия нашла страшное подобие: тесные могилы бедняков и целые подземные дворцы знати. Могучие стены знаменовали долгое, вечное существование усопших.
Привычный для Кипра желто-серый цвет земли здесь терял желтизну, и мышиная окраска почвы была усилена сизой, мертвой травой, похожей на крошечные кактусы. Трава укрывала все кладбище. Страшная трава небытия, трава преисподней.
Римлянам, пришедшим сюда позднее эллинов, некрополь служил убежищем, укрытием в сражениях. Живые занимали жилища мертвецов, чтобы, может быть, найти там свою смерть. Не ручаюсь за точность этих сведений: местное предание о некрополе могло в чем-то погрешить против достоверности. Но былые свидетели ушли, испарились, а устная история все еще блуждала песчаным лабиринтом.
По земляным ступеням в самый обширный склеп спустился деревенский фотограф и солдат-киприот, поддерживающий под руку невесту. Крылатая фата невесты ощупывала стены усыпальницы.
Новобрачные фотографировались в некрополе на память. Им казалось это забавным.
А я вдруг ощутил там не преемственность жизни, а преемственность смерти. Смерти, стирающей теплые подробности бытия и хранящей в своих геометрических сейфах причуды вымысла. Священник ступал по серой траве.
Откуда она взялась здесь, серая трава, среди зеленых греческих полян? Неужели близость каменной могилы Костаса и Урании посеяла ее семена? Священник ступал по серой траве, точно направлялся справлять панихиду по давно погибшим. И снова ощущение преемственности смерти качнулось во мне.
– Добрый день, – сказал он нам по-английски. – Загораем?
Иконописность покинула его взор, он смотрел на нас молодым взглядом веселого бармена. В правой руке он держал полиэтиленовый пакет с рекламой сигарет «Кент», из пакета торчала лоснящаяся обложка книжки покит-бук, на которой была изображена рука с пистолетом.
– Любите детективы, отец? – я кивнул на полиэтиленовую сумку.
– Обожаю, – ответил он.
– Вот что, обвенчайте-ка нас, святой отец, – я подмигнул священнику, – здесь, в храме природы.
– А какого вероисповедания вы придерживаетесь? – поинтересовался священник.
– Мы – русские, значит, как и вы, греки, православного.
Он переложил полиэтиленовую сумку в левую руку и освободившейся правой перекрестил нас:
– Храни нас бог от необдуманных поступков.
– Лучше отслужите панихиду по Вялкам, – сказала Зюка, она впервые вступила в разговор.
– Sorry? – осведомился поп.
Я уточнил:
– Панихиду по нашей погибшей любви.
Поп лукаво погрозил нам пальцем и этим же пальцем тронул рычажок транзистора, болтавшегося у него на груди поверх тяжелого серебряного креста.
«Зеленая-зеленая трава моего дома», – пропел нам Том Джонс.
Священник удалился, унося в складках сутаны голос Тома Джонса.
– Ну, вот, – я боднул головой Зюкин затылок, – а ты – «старик Хоттабыч». То ли еще будет!
И тут же на площадку выехал старый крестьянин верхом на осле. Старик сидел на осле не по-мужски – верхом, а боком, время от времени ударяя ослиное пузо пятками, обтянутыми деревенскими шерстяными носками, без обуви. Всадник и осел проследовали мимо нас, будто нас и не было тут, проследовали к самому входу в пещеру, где старик спешился и присел на землю. Он замер, уставившись в загроможденное камнями горло пещеры.
– Значит, еще все-таки кое-что могу, – сказал я. Трудно мне было разговаривать с Зюкой, я чувствовал, что все время ищу, чего бы это сказать, как бы пробиться к ней.
– Ты все можешь, – ответила она, – ты же классик.
– Ты хочешь сказать, что Вялки все-таки не могу вернуть?
Она промолчала.
– Зачем же ты поехала со мной сюда? Ты ведь сразу согласилась. Значит, хотела, если согласилась сразу.
– Разве у меня не может быть своего дела? – она поднялась с камня.
– Дело? При чем тут дело?
Она стояла передо мной в своем белом просторном балахоне, его тоненькие бретельки струйками стекали по ее плечам цвета дикого меда и медовые руки текли по белому платью. Какое дело? При чем тут дело? Какая связь между каким-то делом и этими руками цвета дикого меда?
– Какое дело? – повторил я.
– Пойдем поговорим со стариком, – сказала Зюка.
Старик мгновенно стряхнул с себя задумчивость, едва мы приблизились.
– Вы интересуетесь тем взрывом? – быстрым говорком зачастил он. – Я вам расскажу. Никто не знает того, что знаю я. Там сзади есть еще ход. Вы слышали? Урания прошла через него, чтобы никто не видел, как она входила. Она пришла и сказала: «Как ты мог уйти без меня? Неужели ты думаешь, что если с тобой что-то случится, я хоть минуту останусь жить?» Они провели там ночь, и это была их первая ночь вместе, брачная ночь, если хотите… А когда нужно было уходить, Костас хотел уйти потом, сначала пусть уйдет она. Да, да, он хотел, чтобы она ушла, он один хотел взорвать склад. Она сама сказала: «Не уйду. Уходи первым ты». Это точно.