Ложная весть о пожаре — к чему бы это могло быть? И зачем назвали как раз его усадьбу? Может, лесной вор и впрямь собирается пустить красного петуха? Может, ом хочет обворовать усадьбу?
Йону из Брендеболя постоянно чудятся всякие страхи. По вечерам он вспоминает все, что произошло за день, и ищет в этом недобрые предзнаменования.
Почему до сих пор не вернулись из лесу милая дочка Ботилла и ее жених Сведье? Сквозь слуховые окна уже брезжит серый рассвет, а их все еще не слыхать. Может, вол забежал так далеко в чащу, что им не удалось отыскать его? Может, он застрял в груде камней и ему не под силу самому выбраться оттуда? В Каменной Змее, огромном завале, Йон Стонге однажды потерял славную телку.
Убежавшему волу цена добрых восемь далеров серебром. Не иначе как он застрял с перебитыми ногами в груде камней. А все из-за этой кутерьмы с пожаром.
Если Блесмольский вор когда-нибудь и впрямь подожжет его хлев, то староста лишится половины своего добра.
Староста ворочался на постели, пыхтел, задремывал, пробуждался опять. Лишь под утро удалось ему забыться сладким сном.
И тут старосту внезапно разбудила чья-то рука, теребившая его за плечо.
— Вставай, Стонге! — Это жена звала, расталкивая его. — Вставай!
Еще не успев спросить, зачем она разбудила его, староста услышал громкие удары в дверь.
Йон из Брендеболя надел штаны и сунул ноги в деревянные башмаки. Свет, струящийся через слуховые окна, из сероватого стал золотым — взошло солнце.
В горнице было по-утреннему холодно. Староста не успел надеть рубаху и, идя отворять дверь, почувствовал, как по телу его пробегает озноб.
Кто это ломится к нему в такую рань?
Йон Стонге скажет стоящему за порогом гостю, что нечего дубасить в дверь, когда являешься в мирный крестьянский дом. Не успел Йон Стонге приоткрыть дверь, как его встретил грозный окрик:
— Выходи, староста! Хватит валяться!
За порогом стоял Ларс Борре, фохт господина Клевена.
Йон Стонге так и не сказал того, что он намеревался сказать незваному гостю. Вместо этого он сам получил нахлобучку за то, что не спешил открыть дверь. Хозяин был настроен недружелюбно, но гость, разбудивший его, оказался еще недружелюбнее.
— Выходи, Стонге! Надевай рубаху! Время не ждет!
Йон из Брендеболя стоял на пороге в деревянных башмаках на босу ногу, в кое-как натянутых штанах. Зато Ларс Борре стоял перед ним в полном параде. Фохт заметно начал подражать в одежде своему господину: его широкополая шляпа была украшена перьями, а куртка — серебряным позументом. Его широкие, до колен штаны сужались у раструбов высоких сапог.
Старосте показалось, будто он стоит перед фохтом нагой, в чем мать родила. Правда, на нем не было рубахи. Надо было надеть ее. Легкий озноб прошел по его телу; в эту пору всегда бывает прохладно.
— Время идти на барщину в Убеторп, Стонге! — Рыжая борода фохта горела в лучах утреннего солнца. — Из вашей деревни никто не явился. Почему крестьяне ослушались наказа?
— Мы платим оброк, и барщинной повинности на нас нет. Так порешил сход.
— Ваш сход не имеет власти.
— Сход решает все дела в деревне.
— Отныне господин Клевен будет решать за вас ваши дела. Ну-ка, живо, собирайтесь все на барщину! Добром не хотите — заставим силой!
Стонге во все глаза глядел на фохта. Он заметил, что у Ларса Борре за поясом торчит пистоль. Прежде, когда фохт наезжал в деревню, оружия при нем не было.
— Мы всем миром решили…
Ему надо было сходить за угол по нужде. Но сначала он скажет фохту о том, что решил сход, Борре ведь небось и не знает еще ничего. Надо было старосте известить помещика о решении схода.
Тут он заметил, что во дворе стоят оседланные лошади. Он насчитал целых пять. А под большой яблоней за домом сидело четверо спешившихся всадников. Стонге узнал Нильса Лампе и Сёрена Галле, наемных рейтаров Клевена. Все четверо были вооружены пистолями, а у тех двоих были даже шпаги.
Пятеро гостей явились в деревню в это раннее утро.
Крестьяне Брендеболя сообща положили не ходить на барщину в Убеторп; они скрепили свое решение клятвой, и староста должен сказать об этом фохту. Но в это утро голова у него соображает туго, а все оттого, что его так грубо разбудили. За все тридцать лет, что он сидел хозяином в Стонгегорде, его еще ни разу не будили так бесцеремонно. Никогда еще не бывало, чтобы его подняли рано утром с постели громовыми ударами в дверь и приказали отправляться на барщину в чужую усадьбу. Ни разу не случалось, чтобы его гнали в шею из его же собственного дома.
Гостей было пятеро, и пистолей тоже было пять.
Надо было ему надеть рубаху, прежде чем идти отворять дверь. И он снова почувствовал холодный озноб.
А вот Ларсу Борре жарко, тело у него жирное, грузное, разгоряченное, по лицу градом катится пот. Фохта разгорячила быстрая езда; старосту пробирает утренний холод.
Но Йон из Брендеболя — староста, избранный общиной. Он должен держать ответ перед фохтом; он должен сказать, что односельчане не станут работать на барщине. Так они порешили и дали в том друг другу клятву. Вот что он должен сказать фохту, но все никак не соберется с духом.
— Пошевеливайся, Стонге, время не ждет! Пойдешь ты по доброй воле?
— А другие наши как?
— Разбудим всех по одному. Начали с тебя.
Староста вовсе не рад той чести, которую оказали ему фохт и челядинцы Клевена, явившись к нему первому. Односельчане еще мирно спят, а он один стоит перед фохтом, не успев даже прикрыть рубахой грешное тело, А уж к приему гостей в такую рань он и вовсе не готов. Знай он об этом загодя, он догадался бы снять со стены мушкет и топор. Тогда бы он сумел дать ответ фохту. А сейчас что ему отвечать?
Борре провел рукой по своей мясистой потной щеке:
— Принеси-ка пива!
Стонге поспешил в дом и нетерпеливо приказал матушке Альме нацедить пива, которого оставалось немного на донышке бочонка.
У него отлегло от сердца. Фохт, видно, не собирается сразу же пускать в ход кулаки.
Пока жена нацеживала пиво, он успел надеть рубаху. Затем он взял кружку с пивом и сам поднес ее фохту, который молча схватил ее и уселся на завалинке. Он крикнул своим подручным, чтобы те покуда пустили коней попастись под яблоней.
Ларс Борре пил долгими глотками. А крестьянин, принесший пиво, смотрел, как ходит у него кадык величиной с дикое яблоко. Пивная пена блестела на рыжей бороде фохта, точно утренняя роса на клевере.
Вот теперь староста и скажет фохту что хотел. Мир порешил и скрепил решение клятвой, как заведено. И теперь, стало быть, они должны стоять на том — один за всех и все за одного.
— Ну как, пойдешь на барщину по доброй воле? — спросил фохт, отрыгивая после питья.
Но ведь староста уже сказал ему: община порешила не ходить на барщину. Какой прок толковать об одном и том же? Ни к чему это! А ведь прежде пистоля при фохте не было! Но община порешила, и все поклялись. Что же порешила община, в чем они все поклялись? Староста теперь и сам не знает этого. Ведь он уже говорил фохту, что решил сход, да что толку? Фохт все равно гонит на барщину.
— Мне надо сперва держать совет с общиной.
— Нечего вам сговариваться! Ваш господин не потерпит больше непокорства. Он назначил меня фохтом в Брендеболе.
Староста широко раскрыл рот и вытаращил глаза. А ранний гость сидел перед ним на завалинке, раскорячив ноги и отрыгивая после питья. Сход больше не имеет власти, на деревню посажен фохт, сказал он.
Если такое случилось на заре, то что же может еще произойти до того, как солнце сядет за лесом?
Брендеболь, продолжал фохт, теперь по закону принадлежит Убеторпу; деревня отдана на вечное владение и пользование его милости господину Клевену. Так гласит грамота с печатью, пожалованная ему королевой. Отныне тут будут новые порядки и новые обычаи. Он сам станет надзирать крестьян своего господина. Он самолично будет пересчитывать снопы в поле и мешки на гумне. И никто теперь не сможет отговариваться тем, что рожь уродилась только сам-друг. Никому не удастся больше припрятывать бочонки с маслом. Ни один плут не сможет теперь хоронить в ямах зерно, сало и мясо. Отныне в барщинной деревне заведутся новые порядки.
— Все теперь будет по-иному! Слышишь староста? — Ларс Борре опять подносит кружку ко рту и пьет пиво долгими глотками.
Выборный староста Брендеболя, примолкнув, слушает речь фохта. Но по всему видно, что он совсем оробел и упал духом. А фохту это не по душе. Зачем ему нагонять страх на старосту, если тот, по всему видать, человек послушный? Он говорит:
— Но смирному бояться нечего. Покорному худа не будет.
Хотя тело Стонге теперь прикрыто рубахой, он снова чувствует леденящий озноб. Ему всегда не по себе, когда его не в пору поднимают с постели. Он от этого весь день бывает не в духе.