США через Австрию и Италию мое «открытое письмо Шафаревичу» было опубликовано в Германии и в Израиле, а переводы сонетов Шекспира – в Москве. Но всё это можно охарактеризовать, как хобби математика. Переводам сонетов была, вроде бы, суждена долгая жизнь – неоднократные публикации, увенчанные недавним (2016 г.) включением в академический том сонетов Шекспира (в серии «Литературные памятники»)… И всё-таки я эмигрировал, как математик, а не как писатель. У математиков-эмигрантов, разумеется, есть свои немалые трудности, но языковый барьер здесь всё же не столь высок, а производная синуса она и в Африке косинус. И поскольку круг моего общения – особенно в первые американские годы – состоял в основном из математиков, у меня нет «перворучного» знания «горьких писательских» судеб. Здесь вы могли бы рассказать гораздо больше. Через несколько лет после приезда стали завязываться связи с профессиональными литераторами, но все они к тому времени уже «состоялись». Кстати, писателей, с которыми я общался и общаюсь, легко перечислить по пальцам – поскольку я в своём роде мизантроп.
ЕЦ Кажется, ваша судьба в эмиграции оказалась счастливой. Вы себя в полной мере реализовали как математик. Да и поэтических сборников выпустили немало. Но это – взгляд со стороны. А каково ваше внутреннее самоощущение: какими были эти долгие, стремительно – как всегда, в эмиграции – пролетевшие годы?
БК Я смог заняться в эмиграции любимым делом – преподаванием разумного, доброго, вечного, чем, несомненно, является математика (в отличие от, скажем, «политических наук»). Я видел юные лица: мне удавалось зажечь огонь в глазах рассказом о красивом интеграле или о великих творцах науки. Что же касается сочинительства, то я словно раскрепостился: как будто спали невидимые посторонним оковы.
Не буду идеализировать здешнюю реальность – в ней много болезненного, неприятного, порою зловещего. Но, кажется, Черчилль сказал: демократия – отвратительная вещь, однако лучшего способа поддержания цивилизованного общества не придумано. Годы эти – вы правы! – пролетели мгновением. Почти как в Танахе: «И служил Иаков за Рахиль семь лет; и они показались ему за несколько дней, потому что он любил ее»… Так и я полюбил жизнь в эмиграции. И была мне она не сестрой, как у Пастернака, но возлюбленной.
ЕЦ В своей литературной биографии вы обращаетесь к метафоре игры: «Образ жизни, как игры, знаком всем из литературы, да и собственный опыт ведёт туда же. Не зря говорят о «драме жизни», «трагедии жизни». Как будто каждый из нас на подмостках и руководит нами Всеобщий Режиссёр…» Может быть, это и есть формула счастливой жизни в эмиграции?
БК Моя метафора уподобляет жизнь развивающейся драме, фабула которой, как и её исход, нам неизвестны. Мы, в меру нашей восприимчивости, сознаём настоящее; память, пока она есть, в какой-то степени позволяет владеть прошлым. Третья грамматическая категория – Будущее – полностью вне нашей власти. Непостижим Автор и Режиссёр этой Драмы. Можно также говорить о жизни, как о гигантской Симфонии. Малер ощущал себя инструментом, на котором играет Вселенная… Но, пожалуй, за меня лучше скажут два небольших стихотворения.
* * *
До излёта взора
Чайки над водой,
Солнце ре-мажора,
Моцарт молодой.
Над волненьем рощи
Пенные поля —
В небесах Настройщик
Тихо тронул «ля»…
19 июня 2006 г., Pittsburgh
* * *
Глаза мои стали тусклы. —
Времени вес.
Меркнут в театре люстры.
За-на-вес.
И всё же шепчу упрямо,
Пишу, карандаш кроша:
«Кончается жизни драма,
Но как была хороша»!
13 июля 2009 г., Route 22, East
ЕЦ В эмиграции вы, по собственному признанию, обрели особое состояние души. Произошло чудо? «Расставание с Россией… оказалось крайне благотворным. Стихи стали приходить… почти каждый день, бывали дни, когда сочинялось несколько совершенно разных (настроение, метры, метафоры) стихотворений». Ваши поэтические дневники охватывают десятилетия. И, конечно, достойны осмысления.
БК Да, это своего рода лирический дневник. Стихи приходят как бы сами собой, подчас чувствую: только что сочинённое стихотворение уже было где-то в этом мире, и я его только «подслушал». Конечно, такое «само собой» имеет цену: короткая, но предельная концентрация утомляет душу. Работая в региональном кампусе университета, я был окружён природой. Университету, в частности, принадлежал обширный лес, на тропах которого я встречал и стада оленей, и стаи диких индеек, да и змея порой переползала тропу. Кстати, коллеги рассказывали о небезопасных встречах с медведями. На тропах леса появилось много моих стихов, некоторые пришли по дороге на работу через поле, сменявшее наряды с временами суток и временами года. Особенно, «задевали» меня весна и осень.
Конечно, мне приходилось слышать упрёки в дилетантизме: нельзя, мол, сочинять, как Бог на душу положит, надо работать над стихом и т. д. Надо, надо… Что же, «каждый пишет, как он слышит». В моём случае имеется неодолимый импульс, инстинкт, если хотите, самовыражения. По-моему, «поэт» – это вообще не профессия, это человек с особенным устройством души. И я невольно вздрагиваю, когда читаю в мемуарах известного автора советской поры: «В ресторане обедала группа из десяти поэтов». Ну, не ходят поэты «группами»… Каждый сам по себе. Отсюда ясно, что ни к каким «группам» я не примыкаю и, соответственно, никогда ни в какие литкружки, студии и пр. не ходил.
ЕЦ У вас много еврейских стихов. Причем, еврейство присутствует в них не формальными приметами – иудаизм часто определяет суть вашей поэзии. Вы ощущаете глубину еврейской традиции, проходящей через века, особую философию праздников, каждый из которых укрепляет нашу связь со Всевышним. И вы, конечно, сами не раз оглянулись назад, задумались: «Библия (…) оказала на меня сильнейшее воздействие. В ней обнаруживались «неподвижные точки» европейской культуры, образы, ассоциации, пронизывавшие литературу и искусство. Книга Книг проливала свет на многое, что оставалось бы без неё неясным. Какого богатства духа нас лишали, предлагая взамен марксистские прописи! С тех пор образы Танаха, порою просто парафразы стали постоянно появляться в моих стихах. Иногда они приходили сознательно, иногда внезапно, казалось бы, случайно».
Здесь прерву вас, дорогой Борис: в нашем разговоре должна непременно возникнуть важная, хоть и болезненная тема. Вы – один из немногих поэтов «еврейского происхождения», который уверенно остался в иудаизме, не ушел от него. «В отличие от многих сверстников у меня не было проблем с национальной идентификацией. Я ощущал себя с незапамятных моих времён именно евреем, соединённым нитями – духовными и физическими – с Отцами, с Моисеем. Возможно, сказывалась