Грузовик остановился возле самолета. К нему подвозят специальный подъемник, пленного марсианина опутывают тросами и загружают в кабину самолета. За прозрачной маской из искусственного стекла пилоту улыбнулись спокойные глаза Гущина.
Кресло зафиксировали в нужном положении. Гущин опробовал рычаги. Дан старт, и самолет резко набрал высоту...
...Начальник Гущина, несколько крупных чинов ВВС и другие причастные к испытанию лица наблюдают за полетом из круглой застекленной комнаты, где находится пульт управления.
- Приготовиться! - звучит команда.
- Внимание!
- Пошел!
И почти сразу:
- Отставить!
Ибо самолет, упустив какие-то мгновения, проскочил поле, и сейчас под ним лес. Новый заход.
- Приготовиться!
- Внимание!
- Пошел!
И опять ничего не происходит - самолет снова "потерял" поле.
- Пилот волнуется, - проворчал шеф.
- Пилот ли?... - сказал кто-то скептически.
Шеф зверем глянул на говорившего...
...Кабина самолета.
- Возьми себя в руки, - говорит Гущин пилоту. Самолет выходит на поле.
- Приготовиться! - подает команду пилот.
- Внимание!
- Пошел!
В тот же миг Гущин резким движением вышибает клинья, закрепляющие кресло, то есть "выстреливает" собой.
...Снизу видно, как над самолетом возникло темное тело, затем распалось надвое: это отделилось кресло, и начался "каскад" - заработала система из нескольких парашютов.
Ближе к земле парашютиста подхватил ветер и понес в сторону леса.
Из гаража выехала санитарная машина с зловещим красным крестом. В нее забрались санитары.
Умело действуя стропами, парашютист препятствует сносу в опасную зону и, наконец, вовсе осиливает ветер...
...Гущин приближается к земле. Он видел ее под собой: огромную, светлую, манящую, с лесами, реками, пашнями, дорогами, садами, крышами и широко распахнул руки, словно желая ее обнять...
...Через несколько минут Гущин доложил шефу: "Задание выполнено". Старый, грузный, мрачный и властный человек молча обнял Гущина
- Не стоит благодарности, шеф, - смеясь сказал тот. - Я поступил как эгоист. Мне просто нужна была маленькая проверка.
...Почтовое отделение. Гущин протягивает в окошко телеграфный бланк.
Девушка-телеграфистка прочла, шевеля губами: "Требуются ли еще седые человеческие волосы?" Удивленно подозрительно посмотрела на Гущина, почему-то вздохнула и стала пересчитывать слова...
Гущин вышел из почтового отделения. В черной "Чайке" его поджидал шеф.
- Ну, теперь куда? - ворчливо спросил он.
- Как поется в песне: "Куда глаза глядят", - весело отозвался Гущин.
- В "Арагви", - сказал шеф водителю.
...Утро. Спешат на работу люди. Со своим неизменным портфелем под мышкой идет Гущин. Заходит на почту.
Он подошел к окошечку, где выдают корреспонденцию до востребования.
- Гущин, - назвал он себя, протянув паспорт.
Он получил его назад вместе с телеграммой: "Да, да, да. Очень, очень срочно. Наташа"...
Домой Гущин вернулся очень поздно с каким-то свертком. Поймав удивленный взгляд жены, он сказал спокойно:
- Я уезжаю.
- Опять командировка?
- Ты не поняла меня. Я совсем уезжаю.
Она опустилась на стул, словно подогнулись ноги, нашарила в фартуке сигареты, жадно закурила.
- Как все это понять?
- Я уезжаю в Ленинград. Навсегда.
- Ну что я говорила! - вскричала она с каким-то странным торжеством. Я сразу почуяла, откуда ветер дует.
- Да, ты очень проницательна, - бесстрастно сказал он.
- А зачем ты мне врал? - это прозвучало по-детски.
Гущин усмехнулся.
Она вдруг сникла, погас стеклянный блеск глаз, - случившееся наконец-то дошло до ее сознания.
- Уезжай, - сказала она устало. - Ты вправе это сделать... Когда ты едешь?
- Лечу. Завтра утром.
- А как же работа? - спросила она, словно это имело значение.
- Все сделано. Мне пошли навстречу. Я буду тебе помогать, независимо...
- Не надо об этом, Сережа, я знаю.
Их разговор прервало появление вернувшейся из похода дочери. Она вошла в пластиковых брюках и в ковбойке с закатанными рукавами, загорелая до черноты, с облупившимся носом и обветренными щеками.
- Привет, дорогие предки!
- Женя, папа нас оставляет, - сказала Мария Васильевна.
В красивых глазах Жени вспыхнул доброжелательный интерес к отцу, наконец-то решившемуся на поступок.
- Давно пора! - сказала она искренне. - Ты оставь мне свой новый адрес, папа, я когда-нибудь загляну к тебе на огонек... На ванну никто не претендует? - и Женя вышла из комнаты.
- Вот как все просто кончается, - вздохнула Мария Васильевна.
"Греки со смехом прощались со своим историческим прошлым", вспомнилось Гущину.
- Мне почему-то не смешно, - сказала Мария Васильевна. - Но ты прав, прав!.. - и казалось, она уговаривает самую себя. - Ну, да что это я? Надо собрать тебя, постирать...
- Этого еще нехватало! - резко сказал Гущин.
- Но как же ты поедешь?
- Как Брюллов, - и в его усмешке была жестокость.
- Я что-то не понимаю...
- Когда Брюллов покидал николаевскую Россию, то скинул на границе всю одежду и голый перешел в новую жизнь.
- Ты не щадишь меня напоследок, а ведь лежачего не бьют.
- Давно ли ты стала лежачей?.. Всегда лежачим был я, и меня били... Били, били по чем ни попало!
- Это правда... Но ты мог подняться. Я вот смотрю на тебя, как ты сохранился! У тебя молодые глаза
- Меня выдерживали на холоду.
- Да, понимаю твою шутку. А на кого я похожа?
- Ты, кажется, никогда не жаловалась на равнодушие окружающих.
Она махнула рукой.
- Это пока ты был... А сейчас кому я нужна? Брошенная жена, да еще в столь опасном возрасте. Моя песенка спета... - Он хотел что-то сказать, но она предупредила его. - Пойми, я не жалуюсь и не хочу тебя растрогать. И не злюсь на тебя, может быть, немного завидую. Но все правильно: "Каждому свое", как написано на воротах Бухенвальда
- К чему все это? - с тоской сказал Гущин.
- Прости. Не сердись. Но дай мне собрать тебя в дорогу. Я не собирала тебя на войну, это сделала твоя мать. Но ведь сейчас для меня...
- Нет! - перебил Гущин. - Не надо. Ничего не надо. Давай лучше молчать, как все эти годы...
...Утро только занималось, солнечное, синее, когда Гущин вышел из ванны. Он причесал перед зеркалом свои густые седые, а сейчас стальные от влаги волосы и стал одеваться. В свертке, который он принес с собой накануне, оказались легкие летние брюки, шерстяная рубашка и сандалеты. Он с удовольствием надел на себя все эти новые вещи, и они ладно пришлись к его сухой, сильной фигуре.
Гущин быстро закончил несложные сборы, сунул в карман электрическую бритву, зубную щетку и гребенку. Проверил билет на самолет и положил его в бумажник. Достал из шкафа потертую, но еще сносную замшевую куртку, накинул на плечи.
Он подошел к полке с книгами, провел пальцем по их старинным, тисненым золотом корешкам. Улыбнулся дружески.
Вышел в коридор. Прислушался. Жена и дочь спали. Он постоял в раздумье, словно не зная, разбудить их или уйти тихо, никого не обременяя ненужными сложностями.
- Ну, ладно... - пробормотал он и пошел к двери. - По пути взгляд его упал на старый портфель, валявшийся в прихожей. Освобожденный от всякой начинки, он напоминал не то лопнувший воздушный шар, не то сброшенную змеей кожу - что-то совсем мертвое, отжившее, ненужное. Гущин улыбнулся и потрогал пальцами истончившуюся до лепестковой тонины плоть своего старого верного спутника. Хоть с кем-то простился...
Он осторожно открыл дверь, вышел на лестницу и так же осторожно закрыл за собой. И кинулся с лестницы, как с горы... Даже тихого звука закрываемой двери оказалось достаточно, чтобы прогнать непрочный, тревожный сон Марии Васильевны. Она села на постели и прижала руку к больно забившемуся сердцу. Она сразу поняла, что Гущин ушел. Босиком, в одной рубашке, растрепанная и жалкая, она побежала в столовую.
Окно долго не поддавалось, как всегда бывает, когда торопишься, когда время не ждет. Но вот оно поддалось, в грудь Марье Васильевне пахнуло свежестью утра: ветром чужого счастья. Озабоченное, испуганное и напряженное выражение на ее лице сменилось другим: заинтересованным, жадным, растерянно-добрым. Незаметно для самой себя она помахала рукой в спину уходящему Гущину.
Гущин уходил все дальше и дальше, и она все сильнее тянулась из окна вслед человеку, с которым прожила лучшие годы жизни, так ничего в нем не поняв...
...Гущиным владело чувство бегуна, с полным запасом сил вышедшим на финишную прямую. Ладная одежда усиливала ощущение легкости, владевшее всем его существом. В душе его творилась музыка. Он шел по ранней, только что расцветающей, влажной от полива, гулкой улице, и ему казалось, что впереди возникают очертания Петропавловской крепости - неповторимый силуэт Ленинграда, от которого его отделяла дорога длиною в час. Он с такой нежностью пробуждал в себе образы Ленинграда, словно это Наташа специально для него построила город, перекинула мосты через Неву и Фонтанку, поставила Ростральные колонны, обнесла решеткой каждый парк, перебросила арки там, где дома мешали прорыву улиц к площадям. Гущин шел и улыбался, и музыка, творившаяся в нем, звучала будто извне.