Читать интересную книгу Пасторальная симфония, или как я жил при немцах - Роман Кофман

Искусство овладевает массами. Масса турок, между тем, овладевает немками.

36.

— Мсье Лилиенталь, как вы относитесь к идее маэстро пропустить 3-ю часть, то есть оставить симфонию без скерцо ?

— По мне, Гурский, скорее бы все закончилось. Я уже с трудом держу валторну, а она, как вы знаете, самый важный инструмент в оркестре...

— А вы, герр Арнштамм?

— Знаете, господин Гурский, я нахожу эту идею наивной и даже опасной. Эти эсесовцы, черт их возьми, слишком хорошо разбираются в музыке. Все может плохо закончиться.

— А вы думаете, все может закончиться хорошо?

— Не хочу об этом думать. Не хочу сойти с ума. Если надо будет умереть, я хочу уйти в полном сознании, чтобы мысленно попрощаться с детьми... Но, с другой стороны, вы правы: играть «Веселое собрание крестьян» для наших палачей — это, как бы сказать...

— Почему вы сказали «вы правы»? Я ничего не утверждал, а лишь поинтересовался вашим мнением.

— Да-да, конечно... Кроме того, я думаю, что скерцо у нас не получится. В нашем положении...

— Ну, а вы, мсье Лилиенталь, вы все-таки имеете свое мнение или нет?

— Я не помню, о чем вы меня спросили... И вообще, прекратите меня допрашивать!

— Я спросил: как вы относитесь к идее маэстро пропустить скерцо?

— А как вы, Гурский, относитесь к тому, что вас называют стукачом?

— Герр профессор Арнштамм, вы слышали, что было сказано? После освобождения я немедленно обращусь в суд и попрошу вас засвидетельствовать дословно... Сегодня 14 апреля, половина восьмого.

— Мы предстанем перед судом вместе. И раньше, чем ты думаешь, ничтожество!

— Господа, прошу вас, успокойтесь... Нам нечего делить. Вот идет маэстро, мы спокойно все обсудим...

— Друзья мои, я изменил свое решение. Мы не станем пропускать скерцо! Мы сыграем его так, как никто из вас его не играл, и никто из этих животных его не слышал! Только что привезли небольшую партию — человек двести, из Голландии. Есть новости: Красная Армия в трехстах километрах. Дело двух-трех недель, мои любимые!

37.

Красные глазки, пышные рыжие усы и треугольные уши этого контролера я вижу всегда, когда идет дождь. Это самодовольное чудовище возникло в вагоне, когда я, уютно полулежа в кресле, расслаблено наблюдал, как обильный дождь хлещет по окнам экспресса. На табло светилась увлекательная цифра 304 км/ч, и я тщетно пытался вспомнить школьную формулу, по какой можно вычислить угол скольжения дождевых капель по оконному стеклу.

— Гутен морген! Ваш билет, пожалуйста!

— Будьте добры, — отвечая улыбкой на улыбку, я протянул бумажный квадратик, щедро усеянный цифрами.

Утро начиналось замечательно, я залпом пил простейшую радость, которую дает путнику укрытие от дождя.

Добавьте к этому чувство особой надежности, когда об огромной скорости узнаешь не по тряске вагона и взвизгиваниям спутников, а лишь по знакам на табло.

Но особая гордость грела меня оттого, что я впервые победил в единоборстве с перронным автоматом, выдающим билеты. Вы знаете этих роботов-кровопийц, которые, прежде, чем выдать билет, задают вам сто вопросов. Вы тычете пальцем в их чувствительную сенсорную грудь, и вам кажется, будто вас проверяют на детекторе лжи.

Однако, как я уже сказал, мне удалось довести диалог с ненавистной железной будкой до конца, и из ее нутра выпала желанная бумажка — будто автомат плюнул на прощанье.

— Ваш билет, пожалуйста, — повторили рыжие усы.

— Я уже дал, — все еще учтиво, как положено иностранцам, ответил я, хотя в область поджелудочной железы уже вполз холодный червяк.

— Это не билет.

— А что это?

— Это квитанция об уплате.

— Но именно эту бумажку выдал мне автомат!

— Правильно. Сначала выдается квитанция, а потом сам билет. Надо было подождать.

— Я этого не знал. Простите.

— Я вам верю. Но вы должны купить билет.

— Я уже купил. Я уплатил деньги, и у вас в руках квитанция!

— Но нет самого билета.

— Хорошо, я не подозревал, что должна выпасть еще одна бумажка, но разве не достаточно, что в кассу железной дороги уже ушли мои девяносто шесть евро?

— Для кассы достаточно, для меня — нет. Мне нужен билет.

Контролер смотрел на меня немигающими красными глазками. Серыми, голубыми и карими смотрели соседи по вагону.

— Скажите спасибо, что я не оштрафовал вас за безбилетный проезд. Пожалуйста, с вас девяносто шесть евро за билет и еще четыре за то, что покупаете его в поезде. У вас наличные или карточка?

— Но я еду один и не намерен покупать два билета.

У контролера, который от скуки уже, кажется, засыпал, в голосе появилось подобие металла:

— Вы уважаете закон или нет?

Я закон не уважал. Но купил еще один билет. Красноглазый представитель закона двинулся вглубь вагона, а мне жаль было сотню евро, будто у меня отобрали родовое имение или алмазные копи. Дождь за окном был отвратителен, вагон стало потряхивать, пассажиры были на редкость неприятны. А некоторые даже уродливы.

38.

— Веселая история! — сказал Манфред. — А знаете, что сказал Гете о немецких законах? Он сказал: если в Германии соблюдать все законы, то не хватит времени их нарушать!

Закинув голову, Манфред заливисто захохотал. У него привычка — хохотать или по-детски хихикать в самые неподходящие моменты. Седой пушок на юношеской голове, юношеские, всегда улыбающиеся серо-голубые глаза, юношеская нескладная худощавая фигура — из этого состоит Манфред Остен, крупнейший немецкий гетевед, юрист, дипломат, музыкант, философ и вдобавок — председатель Общества друзей оркестра. Позади Япония, позади Австралия, где, не оставляя дипломатический пост, он играл на альте в местном симфоническом оркестре. Оставил он и почетную должность президента Фонда Гумбольдта, и теперь наслаждается свободой, выезжая изредка на театральные премьеры, философские дискуссии и встречи с друзьями. Живет наследник Гумбольдта, Гете, а также Леонардо в скромном домике на окраине города. Интерьеры его украшены японскими раритетами, полки забиты до потолка томами Гете и о Гете, улыбчивая жена готовит по-немецки ароматный кофе и дважды в неделю исчезает со скрипкой на какие-то загадочные репетиции никому не известного любительского оркестра...

— Ну скажите, Манфред, за что меня подвергли в поезде жестокому моральному террору и нанесли невосполнимый финансовый урон, дважды изъяв девяносто шесть евро, на что можно было купить сотни коробок спичек? Меня обвинили в неуважении к закону, при этом подразумевалась врожденная нечестность и склонность к мошенничеству. Но то, что ваша дойчебанная железная дорога дважды получила деньги за один и тот же проезд — это честно? Вы детализировали свои законы до крайней возможности, и временами это великолепно. Один закон особенно симпатичен, он имеет отношение к жизненной философии: если позади вас пристроился водитель, который едет нарочито близко, «поджимая» вас и принуждая уступить дорогу, вы считаете это серьезным нарушением и безжалостно штрафуете нахала. Прекрасно! Вы наказываете человека, опустившего стеклянную бутылку в контейнер для картона. Замечательно. Поделом негодяю!

Но там, в поезде, я не был железнодорожным зайцем, я не запирался в туалете и не притворялся глухонемым аборигеном, прибывшим из Полинезии полчаса назад. Я честно заплатил за билет, пройдя через пытку электронным орудием, и предъявил квитанцию. За что?

— Германия портится, — вздохнул Манфред. И почему-то снова захихикал. — Прежней она уже не будет... Давайте лучше поговорим о погоде... Ах, мой друг, Германия портится....

Как-то сырым осенним утром, досматривая сны в ожидании поезда, я увидел в хмурой и по-утреннему молчаливой толпе знакомую нескладную фигуру в длинном черном пальто. Под мышкой, образуя с собственно Манфредом Остеном элегантный черный крест, покоился альтовый футляр. Поднятый воротник пальто был повязан красным шарфом, который, если не считать воспаленного глаза семафора, был единственным ярким пятном в сером пространстве. Дипломат и философ ехал куда-нибудь в Дюссельдорф или Оберхаузен поиграть с друзьями квартеты Гайдна.

39.

Если честно, то немцы с русскими не ссорились. Ни во вторую мировую, ни в первую. И французы не ссорились — ни с немцами, ни (когда-то) с русскими. И японцы с китайцами не ссорились, и с русскими — тем более. Испанцы не ссорились с голландцами, американцы — с вьетнамцами и русские — с афганцами. Во всех случаях ссорились один-два, ну, может быть, человек по пять с каждой стороны. Причины на третий день забывались, но злоба росла. И, согласитесь, было бы честно выйти один на один, два на два, пять на пять на пистолетах, шпагах, на кулаках, при честных секундантах.... Скажем, вышли бы два бандита, Джугашвили и Шикльгрубер на нейтральную полянку, где-нибудь у Женевского озера, и в полчаса решили бы свои проблемы. Но ведь так не происходит!