Восхитительное место, где, и вправду, живут, питаясь чужими иллюзиями!
Удивительная точка земного шара, где не найдешь и сотни метров вспаханной земли.
Да и где там, черт побери, репу-то сажать, если куда ни кинешь взгляд — все сплошь гостиницы да отели!
И есть среди них такие большие, по-настоящему огромные, что граница проходит прямо между левым и правым крылом здания.
Так что, если вас вдруг в один прекрасный день вздумают выслать из Монако, просто перейдите из одного гостиничного номера в другой — вот и все дела.
Именно в Монте-Карло мне случилось впервые в жизни заниматься любовью.
Она была графиня. Уже потом до меня дошло, что дамочка, похоже, была не первой свежести.
Жила она в Монако в одиночестве, с пяти до семи играла в рулетку и занимала в отеле спальню с гостиной, сразу два номера, 107-й и 109-й.
Ужинала она в восемь, всегда за одним и тем же столиком, ела мало, но за каждой трапезой пропускала бутылочку шампанского. Сразу после ужина поднималась к себе. В те времена я подвизался лифтером. Однажды вечером, поднявшись на свой этаж, она дала мне пять франков, целую пятифранковую монету — но не бросила небрежно, этак с кончиков пальцев. А вложила прямо в ладонь и еще прижала, да так сильно, что мне почти больно стало. Будто на звонок нажимала! Пять франков чаевых, в 1898 году — это было просто уму непостижимо, и я тут же засунул другую руку в карман, нашаривая монетки, чтобы дать сдачи.
Графиня— Нет-нет, это все вам, — остановила она меня.
Назавтра она сделала то же самое.
А на третий вечер, выходя из лифта, сказала:
— У меня нет при себе мелочи, зайдемте ко мне.
Я последовал за ней. Она вошла. Я остался на пороге. Она обернулась.
— Можете войти, — пригласила она.
Я вошел. Она посмотрела на меня, и я увидел, как меж пальцев у нее блеснул двадцатифранковый луидор. Она протянула его мне, и тут, ясное дело, у меня уже не оставалось никаких сомнений, чего ей было нужно. Но повторяю, мне тогда было семнадцать, и я был девственником. Тем не менее я уже готов было броситься на нее, как тут вдруг в душу мне закралось подозрение: «А вдруг я ошибаюсь? А что, если она хочет вовсе не того? Еще закричит, звонить начнет, прислугу вызовет?..»
Риск немалый. Выбор трудней не придумаешь.
Для начала просто наброситься на дамочку — легко сказать, и еще легче сделать. Ладно, набросился, обхватил, а дальше-то что? Ясное дело, повалить в кровать. Так-то оно так, да только вся загвоздка в том, что такие вещи хорошо получаются, и даже получаются очень хорошо, когда их делаешь во второй раз. Но навряд ли в первый, так, во всяком случае, мне казалось…
Так что же делать? Отказаться от двадцати франков?
Тоже не лучше, это все равно, что сказать ей: «Да нет, вы мне не по вкусу!»
И тогда, ей-богу, я взял ее луидор, пробормотал что-то нечленораздельное и тут же смылся.
На следующий день, когда она, отужинав, снова появилась в лифте, я поздоровался, но глаз поднять так и не посмел. На ее этаже почтительно посторонился, уступая ей дорогу, потом тихонечко закрыл решетку и, пока спускался, будто в преисподнюю проваливался, чувствовал себя Мефистофелем, когда тот в ад возвращался, прямо видел, как она стоит и презрительно пожимает плечиками. Тут-то во мне кровь и взыграла. Я нажал кнопку, прервав свое позорное падение, и снова поднялся к ней. Пулей выскочил из лифта и, не говоря ни слова, с лихорадочной поспешностью повел ее к ней в спальню, прямо будто за руку тащил.
Мы бок о бок шагали по коридору, учащенно дыша, аж ноздри раздувались, не глядя друг на дружку, уставившись куда-то вперед, будто вот-вот готовы были наброситься друг на друга с кулаками. Домчавшись до ее двери, я почти силком вырвал у нее ключ, ибо дамочка вся дрожала, предвкушая наслаждение, и никак не могла попасть в замочную скважину.
Едва затворив за собой дверь, я тут же повалил ее на постель и уже больше не тревожился, получится у меня или нет. Теперь мною двигал инстинкт.
Через пару-тройку минут я потерял девственность — а она обрела радость жизни.
Назавтра она подарила мне золотую цепочку для часов. Я сразу все смекнул и удвоил рвение.
Два дня спустя у меня были и часы.
Это продолжалось три недели, через день.
Судя по всему, ей было лет пятьдесят. Но, повторяю, понял я это много позже. А поначалу видел только ее соблазнительный макияж, волны белокурых волос, ее туалеты, бесчисленные и один элегантней другого, да драгоценности, огромные безделушки, которыми она щедро унизывала руки, запястья и уши.
На шее она носила легкие газовые шарфики. И правильно делала. Однако снимала их, когда мы оставались наедине. И напрасно.
Накануне отъезда она дала мне тысячу франков.
Вы скажете, мне следовало было бы отказаться от этакой суммы. Такая мысль и мне тоже пришла в голову — но как пришла, так сразу и вышла. Поступив таким образом, я мог бы ее обидеть, ведь я понимал, как важно было ей блюсти между нами дистанцию. Само собой, не во всем. Но, по ее мнению, в самом важном. И уверен, отказаться от денег, которые она дала мне как гонорар за услуги, было бы с моей стороны беспардонным панибратством. Это все равно что дать ей понять, будто мы на равной ноге. Ведь все, чем мы с ней занимались, она делала только для собственного удовольствия, ничуть не заботясь о моем. Если разобраться, она вызывала меня, как вызывают педикюршу или, скажем, парикмахера — для определенных услуг, по конкретным надобностям. Она была довольна моими услугами, и плевать ей было, получал ли я при этом удовольствие или нет.
Кстати, минуту спустя я убедился в своих догадках: когда мы прощались, она сделала вид, будто не заметила руки, которую я счел своим долгом ей протянуть.
Глава седьмая
Ангулем
В двадцать один год я был призван под знамена.
Меня определили в артиллерию, и три года я прослужил в Ангулеме.
Вообще-то Ангулем не такой уж скверный городишко — но три года Ангулема, это уже перебор.
И пусть не врут, будто можно помереть со скуки. Это все выдумки. Если бы можно было умереть со скуки, я бы протянул ноги в Ангулеме.
Время текло капля за каплей, как всегда течет потерянное время. И словно это было вчера, помню, как, грустный и праздный, шатался по карабкающимся вверх улочкам, всегда карабкающимся и только вверх. И все-таки, раз уж я по ним карабкался, иногда случалось и спускаться. Это уж закон природы. Однако в воспоминаниях я вижу себя только карабкающимся вверх.
Знаю-знаю, можно прожить всю жизнь в Сент-Этьене, в Шато-Тьерри или, скажем, в Бэйе — не говоря уж про какой-нибудь Стефануа, Кастель-Теодорисьен или Бажокасс — но, может, для этого надо там родиться, что ли, или добровольно выбрать эти городишки для постоянного места жительства… Другое дело прозябать три долгих года в Ангулеме, не имея к тому ни малейшего желания и зная, что никогда туда больше не вернешься, что сделаешь все, чтобы ноги твоей там больше не было — согласитесь, не очень-то подходящий настрой, чтобы оценить приятности городка, пусть даже самого очаровательного на свете.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});