Читать интересную книгу Английский язык с Джеромом К. Джеромом. Трое в лодке, не считая собаки - Jerome Jerome

George and I were for camping out (Джордж и я были за ночевку на воздухе). We said it would be so wild and free, so patriarchal like (мы сказали, это будет так дико и свободно, так патриархально; like — аналогичный, подобный).

Slowly the golden memory of the dead sun fades from the hearts of the cold, sad clouds (медленно золотое воспоминание о безжизненном солнце исчезает из сердец холодных, печальных облаков; dead — мертвый, умерший; безжизненный, потухший; to fade — увядать, угасать; тускнеть; постепенно исчезать, расплываться). Silent, like sorrowing children, the birds have ceased their song (безмолвные, словно печальные дети, птицы прекратили свою песню; to sorrow — горевать, печалиться; to cease — переставать, прекращать/ся/), and only the moorhen's plaintive cry and the harsh croak of the corncrake (и только заунывный крик куропатки и резкое карканье коростеля; moorhen — самка шотландской куропатки; moor — вересковая торфянистая местность; hen — курица; самка птицы; plaintive — горестный, печальный, жалобный; harsh — грубый, жесткий; резкий, неприятный) stirs the awed hush around the couch of waters (нарушают благоговейную тишину над гладью вод; to stir — шевелить/ся/; размешивать; волновать; awe —благоговейный страх, трепет; couch — слой, пласт, ложе), where the dying day breathes out her last (где умирающий день испускает последний вздох; to breathe one's last breath — испустить последний вздох, умереть).

patriarchal [,peɪtrɪˈɑ:k(ǝ)l] ceased [si:st] corncrake [ˈkɔ:nkreɪk] couch [kauʧ]

Should we "camp out" or sleep at inns?

George and I were for camping out. We said it would be so wild and free, so patriarchal like.

Slowly the golden memory of the dead sun fades from the hearts of the cold, sad clouds. Silent, like sorrowing children, the birds have ceased their song, and only the moorhen's plaintive cry and the harsh croak of the corncrake stirs the awed hush around the couch of waters, where the dying day breathes out her last.

From the dim woods on either bank (из потускневшего леса на обоих берегах; dim — тусклый, неяркий, потускневший; either — каждый, любой /из двух/; и тот и другой), Night's ghostly army, the grey shadows, creep out with noiseless tread (призрачная армия Ночи — серые тени — выползают бесшумно: «с бесшумной поступью») to chase away the lingering rear-guard of the light (чтобы разогнать медлительный арьергард света; to chase — преследовать, гнаться; разгонять, выгонять; lingering — медлительный, долгий; затяжной), and pass, with noiseless, unseen feet (и пройти беззвучными, невидимыми шагами), above the waving river-grass, and through the sighing rushes (над колышущейся осокой и через вздыхающий камыш; to wave — развеваться, колыхаться, качаться; river-grass — флюминея; river — река; grass — трава); and Night, upon her sombre throne (Ночь на своем мрачном троне), folds her black wings above the darkening world (складывает черные крылья над темнеющим миром = окутывает черными крыльями темнеющий мир), and, from her phantom palace, lit by the pale stars, reigns in stillness (и из своего призрачного дворца, освещенного бледными звездами, правит в тишине).

Then we run our little boat into some quiet nook (затем мы отводим нашу маленькую лодку в укромный уголок), and the tent is pitched, and the frugal supper cooked and eaten (палатка поставлена, а скромный ужин приготовлен и съеден; to pitch a tent — ставить палатку; to eat). Then the big pipes are filled and lighted (потом длинные трубки наполнены = набиты и зажжены), and the pleasant chat goes round in musical undertone (приятная беседа ведется мелодичным шепотом; chat — дружеский разговор, беседа; болтовня; to go round — вращаться, кружиться; undertone — пониженный голос; полутон, оттенок); while, in the pauses of our talk, the river, playing round the boat (в перерывах нашего разговора река, играя вокруг лодки), prattles strange old tales and secrets (рассказывает удивительные старинные сказки и тайны; to prattle — лепетать; журчать), sings low the old child's song that it has sung so many thousand years (поет негромко старую детскую песню, которую поет /уже/ столько тысяч лет) — will sing so many thousand years to come (/и/ будет петь еще тысячи лет; to come /после существительных/ — грядущий, будущий), before its voice grows harsh and old (пока ее голос не станет грубым и старческим) — a song that we, who have learnt to love its changing face (песню, которую мы, те, кто научился любить ее /реки/ изменчивый лик), who have so often nestled on its yielding bosom (те, кто так часто уютно устраивался на ее мягкой груди; yielding — мягкий, податливый; пружинистый, упругий; bosom — грудь, пазуха; лоно), think, somehow, we understand (думаем, почему-то, /что/ понимаем), though we could not tell you in mere words the story that we listen to (хотя мы не смогли бы рассказать словами повесть, которую слушаем; mere — просто, всего лишь).

sombre [ˈsɔmbǝ] reign [reɪn] frugal [ˈfru:ɡ(ǝ)l] secret [ˈsi:krɪt] bosom [ˈbuzǝm]

From the dim woods on either bank, Night's ghostly army, the grey shadows, creep out with noiseless tread to chase away the lingering rear-guard of the light, and pass, with noiseless, unseen feet, above the waving river-grass, and through the sighing rushes; and Night, upon her sombre throne, folds her black wings above the darkening world, and, from her phantom palace, lit by the pale stars, reigns in stillness.

Then we run our little boat into some quiet nook, and the tent is pitched, and the frugal supper cooked and eaten. Then the big pipes are filled and lighted, and the pleasant chat goes round in musical undertone; while, in the pauses of our talk, the river, playing round the boat, prattles strange old tales and secrets, sings low the old child's song that it has sung so many thousand years — will sing so many thousand years to come, before its voice grows harsh and old — a song that we, who have learnt to love its changing face, who have so often nestled on its yielding bosom, think, somehow, we understand, though we could not tell you in mere words the story that we listen to.

And we sit there, by its margin (и /вот/ мы сидим там, у берега = на ее берегу; margin — приграничная полоса; берег, кромка), while the moon, who loves it too, stoops down to kiss it with a sister's kiss (в то время как луна, которая тоже ее любит, склоняется, чтобы поцеловать ее сестринским поцелуем; to stoop — наклонять/ся/, нагибать/ся/), and throws her silver arms around it clingingly (и бросает свои серебряные руки вокруг нее = обнимает ее крепко серебряными руками; to cling — цепляться, прилипать; clinging — цепкий, облегающий); and we watch it as it flows, ever singing, ever whispering, out to meet its king, the sea (мы наблюдаем, как она течет, постоянно напевая, постоянно шепча, чтобы встретить своего властелина — море; king — король; монарх, повелитель, царь) — till our voices die away in silence, and the pipes go out (пока наши голоса не замирают в тишине, а трубки не гаснут; to die away — затухать, угасать; to go out — догореть, погаснуть) — till we, common-place, everyday young men enough (пока мы, заурядные, довольно обычные молодые люди; common-place — банальный, ничем не примечательный; common — общий; обыкновенный; place — место, местоположение), feel strangely full of thoughts, half sad, half sweet (не чувствуем себя необыкновенно полными мыслей = нас переполняют мысли, полупечальные, полуприятные; sweet — сладкий; приятный, милый), and do not care or want to speak (и /нам/ не хочется говорить; to care — проявлять интерес, заботиться; иметь желание) — till we laugh, and, rising, knock the ashes from our burnt-out pipes, and say "Good-night" (смеемся и, поднимаясь, выбиваем пепел из погасших трубок, говорим «спокойной ночи»; to knock — ударять, бить, стучать; to burn out — выжигать, прогорать, сгорать дотла), and, lulled by the lapping water and the rustling trees (и, убаюканные плещущейся водой и шелестящими деревьями; to lap — завертывать, окружать; плескаться), we fall asleep beneath the great, still stars (мы засыпаем под большими безмолвными звездами), and dream that the world is young again (и нам снится, что мир снова молод = земля снова молода) — young and sweet as she used to be ere the centuries of fret and care had furrowed her fair face (молода и прекрасна, как она была до того, /как/ столетия волнений и тревог избороздили морщинами ее привлекательное лицо; to furrow — проводить борозды; покрывать морщинами; fret — раздражение, волнение), ere her children's sins and follies had made old her loving heart (до того, как грехи и прихоти ее детей состарили: «сделали старым» ее любящее сердце; folly — недальновидность, глупость, безумие, блажь) — sweet as she was in those bygone days when, a new-made mother (прекрасна, как она была в те минувшие дни, когда /словно/ молодая мать; new-made — недавно сделанный, новый, свежий), she nursed us, her children, upon her own deep breast (она взращивала нас, своих детей, на глубокой = широкой груди; to nurse — выкармливать, нянчить, лелеять) — ere the wiles of painted civilization had lured us away from her fond arms (прежде, чем обман нагримированной/ненастоящей цивилизации выманил нас из ее нежных объятий; wile — хитрость, уловка; обман; to lure — завлекать, соблазнять; выманивать; fond — нежный, любящий), and the poisoned sneers of artificiality had made us ashamed of the simple life we led with her (и ядовитые насмешки искусственности заставили нас стыдиться простой жизни, /которую/ мы вели с ней; to lead), and the simple, stately home where mankind was born so many thousands years ago (и простого, величественного жилища, где человечество родилось столько тысяч лет назад; stately home — старинный помещичий дом, замок, представляющий исторический интерес).

margin [ˈmɑ:ʤɪn] rustling [ˈrʌslɪŋ] bygone [ˈbaɪɡɔn] civilization [,sɪvɪlaɪˈzeɪʃ(ǝ)n]

And we sit there, by its margin, while the moon, who loves it too, stoops down to kiss it with a sister's kiss, and throws her silver arms around it clingingly; and we watch it as it flows, ever singing, ever whispering, out to meet its king, the sea — till our voices die away in silence, and the pipes go out — till we, common-place, everyday young men enough, feel strangely full of thoughts, half sad, half sweet, and do not care or want to speak — till we laugh, and, rising, knock the ashes from our burnt-out pipes, and say "Good-night," and, lulled by the lapping water and the rustling trees, we fall asleep beneath the great, still stars, and dream that the world is young again — young and sweet as she used to be ere the centuries of fret and care had furrowed her fair face, ere her children's sins and follies had made old her loving heart — sweet as she was in those bygone days when, a new-made mother, she nursed us, her children, upon her own deep breast — ere the wiles of painted civilization had lured us away from her fond arms, and the poisoned sneers of artificiality had made us ashamed of the simple life we led with her, and the simple, stately home where mankind was born so many thousands years ago.