Читать интересную книгу Прикладная метафизика - Александр Секацкий

Столкнувшись с употреблением философии как стимулирующего или успокоительного средства, путешественник может вести параллельное исследование. Что, например, происходит с дисциплинарной философией, когда ее применяют для внутреннего использования? Каков здесь уровень стереотипности и каким образом обеспечивается доступ к внутреннему миру индивида?

Исследование в этом направлении больше всего напоминает работу разведчика: узнать (угадать) пароль, пользуясь им пройти через контрольно-пропускные пункты сознания, сфотографировать или хотя бы срисовать «план местности», наконец, отследить присутствие и роль философии, раз уж изучение ее причудливого инобытия является главной целью путешествия вообще.

Извне границы индивидуальности обозначены достаточно четко. Они в основном совпадают с контурами тела, благодаря чему минимальной индивидуальностью обладает уже первый встречный. Поскольку индивидуальность как персона (в отличие от экземплярности вещей) окончательно устанавливается дополнительным вопросом «кто именно?», к телесности жестко прикрепляется имя. Оно зафиксировано в удостоверениях личности вместе с другими важными пометками для быстрой идентификации извне. Точечная идентификация, применяемая для обозначения первых встречных, дополняется ежедневным подтверждением узнавания — эту важнейшую функцию без всякого затруднения для себя осуществляют коллеги, соседи и близкие.

Однако удостоверение (удостоверивание) личности изнутри происходит иначе. Более того, способ, которым Я существует для себя, настолько отличается от внешнего определения индивидуальности, что ощущение собственной непонятости остается неустранимым. Конечно, привычка откликаться на имя и предъявлять удостоверение рано или поздно приобретается (и во многих случаях облегчает задачу бытия в мире), но удивление по поводу того, что все это в очередной раз приняли за чистую монету, не проходит. Причем степень взаимного непонимания здесь даже больше, чем между философией и здравым смыслом.

Например, автобиография, которая определяет непрерывность самотождественности. Изнутри автобиография подвержена изменениям, точка отсчета непрерывности самосознания не фиксирована раз и навсегда. Но автобиографическое единство (даже оно) строго корректируется подтверждаемостью воспоминаний извне: мир почему-то настаивает на том, что я один и тот же — в детстве, на телеэкране, в измененном состоянии сознания… Я-то сам в этом не слишком уверен, но другие не выказывают ни малейших сомнений: это ты. И вот я смотрю на старую фотографию, где стоит мальчик в коротких штанишках, и говорю: это я. Говоря это, я даже не задумываюсь, какое в действительности отношение ко мне имеет этот мальчик. Я просто выполняю всеобщую конвенцию, которая действует по умолчанию, но является еще более эффективной, чем любая форма общественного договора.

Так же обстоит дело и с характером. Классифицируя встречные индивидуальности и стремясь добиться полноты классификации, принято наделять эти объекты характером. Это действительно удобно, мало кто усомнится, что знание характера способствует экономии усилий в горизонте повседневности; непонятно лишь одно: я-то тут при чем? «Обладание характером» не подтверждено изнутри никакой достоверностью, но приходится соглашаться и с этим. Но если уж я признаю в качестве своей принадлежности некий насильственно приписываемый мне характер, то узнать себя в зодиакальном гороскопе проще простого. Знаки Зодиака проникают в сферу самопрезентации еще и потому, что они более вариативны, чем черты характера. Отсюда большая достоверность принадлежности к Львам или Скорпионам, чем к флегматикам или, скажем, астеникам. Свободно проходят через границу и денежные знаки. Будучи универсальными определителями объектов внешнего мира, деньги формируют альтернативный, но весьма внятный алфавит воображения. Язык денег прекрасно работает и в сфере самооценки, различия с внешним оцениванием здесь сводятся в основном к несопоставимости сумм. Иными словами, если наделение меня характером или принудительным биографическим единством можно объяснить лишь полным непониманием со стороны мира моего сокровенного, то выраженная извне денежная стоимость говорит всего лишь о чудовищной недооценке моей индивидуальности. Тут, в принципе, мы могли бы договориться без переводчика — и даже есть люди, которые меня действительно ценят: они, во всяком случае, встречаются значительно чаще, чем те, которые меня понимают.

Знаки Зодиака и денежные знаки, таким образом, являются элементами внутренней философии. С ними легко уживаются метафармакологические заимствования из признанной (дисциплинарной) философии, хотя такие вкрапления вполне могут быть синтезированы и самостоятельно, без обращения к опубликованному опыту мудрости и мудрствования. Субъект, который духовной жаждою томим, нередко слоняется в греческом зале, неудивительно, что именно там и берет его на заметку наш внимательный путешественник, топограф духовных миров, привыкший отслеживать иноприсутствие философии в самых неожиданных контекстах.

Странник-номад замечает, что элементы внутренней философии связаны паролем, отнюдь не совпадающим с языком, на котором принято общаться в соответствующей духовной провинции. И чем дальше он удаляется от компании философствующих соседей, тем больше несовпадений обнаруживает.

Невидимые опоры внутреннего мира, поддерживающие «индивидуальность для себя», напоминают уже встречавшиеся сверхценные идеи, по крайней мере с точки зрения пропасти между их величайшей значимостью изнутри и крайней незначительностью для другого. Существенное различие состоит в том, что эти лелеемые идеи складываются в песенку катающегося внутри Колобка и тщательно скрываются от посторонних. Путешественник может назвать их контрфиксами.

В принципе, человечество прекрасно осведомлено о наличии контрфиксов, чувствительных струнок души, которых лучше не задевать в разговоре. Любое неосторожное касание мучительно. Конечно, вычислить контрфикс крайне сложно («Сыграйте лучше на флейте», — говорит Гамлет), но возможность случайного попадания не исключена. Поэтому в мире рутинного общения принимаются меры чрезвычайной предосторожности, соблюдение этих мер именуют тактичностью и деликатностью, но по существу речь идет об основах самой культуры, о том, что делает человека культурным.

В доме повешенного не говорят о веревке, с женщиной не говорят о ее возрасте. С евреем, генералом, дезертиром, импотентом — с каждым есть о чем не говорить. При этом запретную зону следует определять на лету, желательно даже не приближаясь к границе (не допуская и невольного намека). В сущности, приемлемый светский разговор — это сухой остаток, образующийся в результате вычитания всего того, о чем нельзя говорить. И наоборот, некультурный человек (какое бы образование он ни получил) есть тот, кто не справляется с действием вычитания и способен в любой момент нарушить конвенцию.

Соблюдаемые предосторожности задают общий фон тактичности, но они отнюдь не гарантируют от случайных (и тем не менее очень болезненных) касаний контрфикса. Возникает нечто вроде паники, похожей на ту, что охватывает туземца архаического племени, когда другому становится известно его тайное имя. Ибо контрфикс — это важнейшая составляющая внутренней формулы Я. Наряду с присутствием сознания собственной уникальной миссии, поддерживающей естественную манию величия и прорывающейся наружу в виде фиксов, единственность Я опирается еще и на маленькую постыдную тайну, на зашифрованную цепочку контрфиксов. Нормальный живой человек живет в мерцающем режиме абсолютного перепада полярностей: от предопределенности к спасению и персональной избранности до ощущения себя чудовищем, которому не место среди людей.

Оба полюса не только равноответственны за уникальность Я, но по-своему одинаково дороги индивиду. Всякое подтверждение чрезвычайной особой миссии, безусловно, вдохновляет — поиск подобных подтверждений идет безостановочно и, по мнению Макса Вебера, лежит в основе духовной формулы предпринимательства. Культура лести, органическая составляющая любой культуры, строится на учете данного обстоятельства, и стратегия всегда успешно срабатывает, несмотря на ее, казалось бы, полную прозрачность для мира. Признанности фикса время от времени удается добиться даже простому смертному — что уж говорить о сильных мира сего. А вот доступ к контрфиксу, приоткрывание маленькой постыдной тайны в особом режиме, не разрушающем одновременную признанность миссии, — награда весьма редкая и относящаяся к категории сладчайшего.

Здесь уместно вспомнить героя романа Апдайка «Кентавр», мучительно переживавшего свой псориаз и столь же мучительно желавшего, чтобы его полюбили именно за эти переживания…