Мы ехали под звездами, сквозь черный лес, пересекая неширокие речки, блестевшие, как слюда. Иногда лес обрывался, и поезд несся по серо-синему пустому пространству, расчерченному черными тенями. Я неслась вместе с поездом, но иногда мне казалось, над ним, стоило мне подумать о том, что ни одно мое путешествие не было похоже на нынешнее – даже отдаленно. Даже в мечтах…
Гр-р вздохнул и повернулся на своей полке. Я решила, что будет совсем неплохо, если он увидит меня во сне. Скажем, бегу я по берегу океана… Линия прибоя бесконечна… Солнце, яркое синее небо, зеленые волны с белыми гребешками пены, золотой песок… И я – нагая и невозможно прекрасная! И он – догоняет меня, безумно желая! Полюбовавшись на картинку, я отправила ее Громову – пусть приснится ему такой сон!
Не успела я растянуться на своей полке, чтобы попытаться уснуть, как с воплем со своего места взвился Гришка.
– Какой кошмар! – Громов сидит, закрыв лицо руками.
Какого лешего? Это я, нагая и прекрасная, – кошмар?
– Нина, я тебя разбудил своим ревом… Я не кричал во сне двадцать лет…
Я знала, почему двадцать… Тогда случилось самое страшное событие в жизни Громова – погибла его жена.
– Расскажи, что тебе приснилось.
– Сначала океан – огромная мерзкая зеленая лужа, а в ней плавают обломки пенопласта. И ты бежишь по песку. Очень медленно, как-то нереально. Обнаженная. Такая красивая! И я должен тебя догнать, иначе умру от возбуждения. Бегу изо всех сил, но все равно остаюсь на месте, а ты все дальше… И тут вижу, что справа и слева от меня толпы мужиков. И все несутся за тобой – отвратительно голые. И самое жуткое – они бегут и вот-вот тебя догонят, а я хоть и выбиваюсь из сил, не могу сделать и шага. И сам я голый, и в ужасе, что у меня пистолета нет, чтобы их всех перестрелять. А Скворцов со Шпинделем чешут впереди этой своры – только задницы волосатые сверкают – и вот-вот тебя схватят!
Какого лешего? В моей картинке не было никаких мужиков. Маг-недоучка! Надо было подсознание Гришкино отключить… Забыла, что благими намерениями вымощена дорога в ад?
– И я знаю, почему такой сон, – продолжает Гр-р. – Ты зачем со Шпинделем на вокзале обнималась? Шептались еще! Все время об этом думаю…
Ад опустел, все демоны пришли сюда оттуда, как говорил великий Шекспир.
– Нашел к кому ревновать! У нас же с ним – вечный бой.
– Обняла же ты его ни с того ни с сего?
Оказывается, прав был Вовка, обещая сцену ревности… Придется прибегнуть к заветному средству…
– Обняла, потому что Шпиндель сказал правду: действительно, ради тебя он готов рыть землю. За что и получил поощрительный приз. Но тебе-то достается суперкубок!
И я сняла халатик с серебряными драконами…
– Предположим, ты все-таки догнал меня, опередив всех…
– Пусть лучше – догнал, перестреляв всех…
– И океан – не лужа с мусором!
– Да. Зимой повезу тебя к океану – Индийскому…
– Договорились. На нудистский пляж!
– С ума сошла? Никаких нудистов! Хрен! И не мечтай! И не смейся! Ты разве не знаешь, что смеющийся рот нельзя поцеловать?
Еще бы я этого не знала, Гр-р! Как знаю и то, что чем больше усилий приложено для достижения цели, тем больше она ценится. Сейчас твоя цель – мои губы, Громов! Вперед, ковбой…
День третий
1. Сюрпри-и-и-з!
На рассвете мне все-таки удалось перебраться на свою полку – остаток ночи мы с Гр-р проспали, как спрессованные финики: Громов притиснул меня к мягкой вагонной стенке и не дал уйти, убаюкав пением своих любимых романсов.
Не надеясь снова заснуть и чувствуя себя так, как и положено вяленому и сплюснутому финику, я решила прогуляться в туалет и привести в порядок лицо и волосы. Мне удалось выползти из-под Громова и не разбудить его. Своих кроссовок я сходу не нашла, и пришлось залезть в Гришкины. К моему изумлению оба туалета были закрыты, и в прорезях над ручками обеих дверей виднелась надпись «Занято». Более того, из-за дверей доносился плеск воды. Я вовсе не желала, чтобы невесть кто застукал меня в тончайшем шелковом халатике, не оставляющем сомнений в отсутствии чего-либо под ним. Посмотрев на свои ноги в башмаках сорок пятого размера и сообразив, сколько пикантности они добавят к моему образу, я рванула назад в наше купе и принялась напяливать одежду, в которой можно появляться на людях.
– Чем это ты занимаешься? – сонным голосом вопрошает Гр-р.
– Одеваюсь, чтобы пойти в туалет.
– Я же сказал, иди спокойно хоть голая, нет никого в вагоне.
– Ага, голая… Оба сортира заняты!
– Не сочиняй! Этого быть не может!
– Что значит – быть не может, когда так и есть, – это я сказала, распластавшись на полу в поисках своей обуви.
Громов, ворча, поднялся, натянул джинсы, загнал меня на полку, нашел мои кроссовки, сам меня обул (обувать меня – это его маленькая слабость), велел мне сидеть на месте и отправился к проводнику. Я оставила дверь купе открытой, и было слышно, как Гр-р с ним ругается. Парень пытался что-то говорить, но скоро замолчал, и по вагону неслось только раскатистое громовское «Р-р-р-р-р!». Проводник понурившись протопал мимо меня, за ним шел мужик – один из тех, что тащил по камышловскому перрону чемодан, а следом – сдвинувший брови Гр-р. Открылась дверь купе в конце вагона, снова послышались голоса, затем быстрые шаги – проводник бежит в сторону своего купе. Через минуту он пронесся в обратном направлении, потом опять клацнула дверь. Некоторое время мне был слышен только стук колес. Затем возле меня образовался Громов, а через пару секунд – красный и какой-то взъерошенный проводник.
– Простите… – просипел парень. – Я думал… Не повторится… Причинил неудобства… Они сами…
Я нажала на свою синюю кнопку, чтобы покопаться в мыслях проводника и узнать, что же он все-таки хотел сказать. Но его голова оказалась до отказа забита затейливо переплетенной нецензурной бранью, и рыться в этой куче дерьма я не стала.
Конец ознакомительного фрагмента.