Зато мы перестали выяснять, кто из нас крутит штурвал. Сейчас его явно никто не трогал.
А потом мы вспомнили, что человек — животное общественное, пополнили запас дров, вымели мусор, подперли дверь поленом — и ушли куда глаза глядят.
Через пару часов под ногами зазмеилась хоженая тропа. Потом лес расступился, и мы вышли к небольшой деревне возле речки-переплюйки.
— Гнилушки, — сказал Отокар. — На местном наречии — Сартагай. Ты снова не знаешь языка?
Я покачала головой.
— Ничего страшного, — улыбнулся он. — Я чудной, днями в лесу пропадаю, и жена у меня должна быть достойна моей репутации. Девка из-за леса, где нормальные люди не живут, только баргеты и кумасты, а они не совсем человеки… В самый раз. Пойдем, познакомлю с соседями.
И после этого он будет говорить, будто я веду его по его дорогам! Да откуда ж мне было знать там, в лесу, что я тренируюсь перед вступлением в настоящую сельскую жизнь! У него в деревне был дом. Деревянный, крытый тесом. Курятник, за которым в его отсутствие приглядывала соседка, бабка Канга. Кошка Зюка, гулявшая сама по себе. Огород, в котором что-то росло, явно взывая о прополке и поливе. И все это перешло в мои руки, из которых и валилось с редким постоянством. Потому что в деревне я была два раза в жизни — в том самом Елкине, у маминой двоюродной бабушки…
Но мне понравилось.
Бабка Канга поцокала языком, увидев меня, и взялась за обучение дикой девки из-за леса. Тетка Уйта и тетка Лема каждую свободную минуту забегали помочь, наставить, направить. К концу лета мой огород дал урожай не хуже соседских, куры исправно неслись, кошка мурлыкала и толкала лбом руку, чтобы почесали; я сшила себе несколько рубах и две юбки, а Отокару даже штаны — спасибо соседкам, вышло не криво. И я разговаривала на ломаном турайском.
В сентябре (здесь называлось — урожайка) Отокар уехал с мужиками в город на ярмарку и не вернулся.
Мне шел семнадцатый год, и я была беременна.
--
Мы не расставались ни на минуту все лето, и когда он собрался на два дня в Лашену, я охотно его отпустила. Он звал меня с собой на ярмарку, но я что-то сильно уставала последнее время от хозяйственной возни, и перспектива несколько часов трястись на телеге как-то не вдохновляла. Так что Отокар уехал, а я осталась. Помахав ему вслед, я взяла корзину и вышла со двора — и немедленно нос к носу столкнулась со старой Кангой.
— Далеко ль собралась, Алетка?
Это было любезное обращение. Чаще говорили — Алетка-баргетка или просто баргетка, подчеркивая мое иззалесное происхождение. Не знаю, каковы из себя эти залесные баргеты, но уж что у них все не как у людей, мне объясняли при каждом удобном случае — и частенько на моем собственном примере.
— Да вот, по грибы…
Бабка пожевала губами, окинула меня цепким взглядом, глазки ее азартно засверкали.
— Что ж, грибы — дело хорошее. Смотри только, тяжелого не ворочай, повредишь еще что, не приведи Великий Суу… Когда ждешь-то — к мокроступу?
— Чего жду? — изумилась я, абсолютно не понимая, о чем, собственно, речь. Тем более что до мокроступа — до апреля, если по привычному мне календарю, — было еще жить и жить.
— Не чего, а кого! Батюшки-светы, да она не знала! Вот ведь чудо-то залесное, как есть ничего не понимает… — бабка страшно была довольна своей прозорливостью и откровенно наслаждалась моей растерянностью. — Дитенка, кого ж еще?
— Дитенка?!
Как-то по малолетству и по глупости своей я ни разу не задумалась о такой возможности. Казалось, это пока не про меня. Конечно, от любви мужчины и женщины бывают дети, кто бы сомневался, но вот так — раз, и пожалуйста! без предупреждения, без подготовки…
— И думаю, будет пацан, — деловито добавила бабка. — Пока я не уверена, но через месячишко скажу точно… Ну. иди, куда шла, Алетка, да не прыгай, как коза, ты теперь мать!
Она шустро заковыляла к колодцу, где уже начали собираться деревенские кумушки. Хотела бы я не знать, какая новость сейчас будет обсуждаться на все лады — да куда там! Пока Канга со свежей сплетней на кончике языка не добралась до жадных ушей наших баб, надо было убираться с глаз долой. И я двинулась в сторону леса, но грибы меня как-то вовсе не занимали.
--
Мужики возвратились из Лашены без Отокара и не могли припомнить, кто ж это такой.
Конечно, я испугалась, но гораздо меньше, чем тогда, в пансионе. Один раз я уже вернула его — правда, мне потребовалось на это полгода, — значит, смогу и сейчас. Будем надеяться, что теперь я управлюсь быстрее…
Это заняло больше двух месяцев. Отокар не шел у меня из головы, он ныл у меня внутри, его имя слетало с моих губ по поводу и без — я постоянно теребила связывающую нас ниточку, как трогают лихорадку на губе. Но нужно было, вероятно, совпадение силы эмоций на обоих концах линии, а пока не совпадало. Мне казалось, что он, где бы он ни был, тоже должен все время беспокоиться, нервничать и тосковать, как я здесь — но, видно, этого было мало.
Время шло, и к душевной смуте добавилась смута телесная. И вовсе не утреннюю тошноту я имею в виду — она тоже допекала, но не так сильно, как ночные мои мучения. Мое тело томилось по Отокару едва ли не больше, чем душа. Я металась по постели, никак не могла найти удобного положения, потому что для обретения покоя нужны были его объятия, его руки, губы, жаркая тяжесть его тела — а его все не было и не было. Я просыпалась разбитая и усталая, поднималась с постели — и тут еще, чтобы жизнь медом не казалась, дитенок напоминал о себе позывами к рвоте.
Словом, маялась я. Дополнительная нервотрепка была — участливые соседки. Вся деревня, разумеется, знала о моем положении и с удовольствием обсасывала его со всех сторон; но кроме того, односельчане дружно забыли о существовании Отокара, что добавляло пикантности разговорам. Как же ты, молоденькая, безмужняя, бестолковая баргетка с руками, не к тому месту приставленными, будешь малого поднимать? Мой язык устал уже напоминать им о моем чудесном муже, ловком охотнике, красивом мужчине, который просто ушел далеко в лес и скоро вернется с большой добычей. Они кивали: да, конечно, совсем из головы вон, — иногда мне мерещилось, что и правда какое-то смутное воспоминание мелькает у них, но оно тут же исчезало, едва я замолкала.
Наконец однажды ночью, мечась в жарком и бесстыдном сне, зовя Отокара в голос, почти уже рыдая — я вдруг ощутила его рядом. Знакомые руки стиснули мои плечи, знакомое тело придавило меня к постели, знакомые губы накрыли мой стонущий рот и зашептали:
— Все, все, маленькая, я здесь, слышишь? Я вернулся, не плачь, я с тобой… — и, не открывая глаз, я обхватила его руками и ногами, он резко выдохнул, передвинулся, погрузился — глаза мои сами собой распахнулись, но ничего уже не видели, было только ошалевшее от наслаждения тело, дождавшееся наконец… Оно стонало, вскрикивало, вздрагивало, прижималось, ему все было мало — и он отзывался на каждый порыв моего истосковавшегося тела. Сколько это продолжалось — никто из нас не знал, наших сознаний там не было вовсе. Наконец мы распластались, обессиленные, сердца наши еще колотились, руки дрожали, дыхание сбивалось. Я уткнулась лицом ему в шею, запустила пальцы в его волосы. Он обнял меня и тихо спросил, едва ворочая языком: