Читать интересную книгу Оксфордские страсти - Брайан Олдисс

– По-моему, – опять заговорила Беттина, – хорошо бы переход от жизни к смерти происходил как можно медленнее. Потому подземный город так строили, чтобы он был точь-в-точь как тот, что на поверхности. – Раскинув руки, она повалилась на стол, словно пытаясь его обнять. Пенелопа успела подхватить бутылку, чтобы не разлилось вино. – Только внизу, во всех комнатах в домах, и на всех улицах и вообще везде-везде полно земли – вот и вся разница. И глины полно. Потому что мертвым ведь не нужно дышать, например. Так что земля там – до потолка.

– Жуть какая! – сказала Мария. – Любопытная, конечно, мысль, но в христианскую доктрину не вписывается, да?

– Разумеется, – сказала Пенелопа, сочтя, что иностранную гостью следует защитить. – Просто у Беттины больное воображение. Да и подвыпила она, сами видите.

– Нич-чего подобного! – запротестовала Беттина. – Вот ваш сад, например, он внизу тоже существует. Там за столом сидят мертвецы. Мертвецы таким сексом занимаются, что…

– Прекрати сейчас же! – рявкнула Пенелопа. Яростно потушила окурок. – Что за чепуха, Беттина! Откуда ты этого набралась?

– Ты не хочешь со мной согласиться, потому что боишься, вот что! – И Беттина погрозила ей пальцем. – Да о чем ты, как такое возможно?

Они заспорили, но языки их уже заплетались. Их пререкания оборвал тонкий голосок: наверху кто-то заплакал.

– Ой, мне пора, это Иштар! Бегу, девочка моя! – всполошилась Беттина.

Она осушила остатки вина и бросилась вверх по лестнице. Бежевое платье хлопало по ногам.

Пенелопа и Мария помолчали.

– У нас тут не все сумасшедшие, – промолвила наконец Пенелопа. – Вы не думайте. Просто она как выпьет… А ей много не надо.

– Многие религиозные догматы совершенно безумны. Или, кажется, нарочно задуманы так, чтобы довести до безумия нас. Любопытно, я как раз сегодня вспоминала одну книгу. Прочла недавно – ее написал Итало Кальвино, и по-итальянски она называется «Le citta invisibili»,[14] он в ней рассуждает о городах мертвецов. Он, правда, обращает все в своего рода шутку. В Англии и сейчас наверняка есть эксцентричные писатели, которые пишут книги в виде мудреных, закрученных шуток, этаких шуток всерьез.

– Насколько мне известно, Беттина вообще ничего не читает. И уж точно не по-итальянски. – Пенелопа засмеялась от такой странной идеи. – Возьмите еще пирожное, Мария.

– Может, и нам стоит иногда относиться к собственной жизни, как к шутке всерьез. Вот я, например. Это же смехотворно, полный абсурд: тайно, как привидение из прошлого, явиться сюда, чтобы себя саму успокоить, глянуть на дом старого знакомого. Он даже не был моим любовником. Наши тела слишком далеки друг от друга. Я это говорю не без сожаления. И все же… порой мы с ним бывали так близки: мыслями, духом. Можно сказать, единомышленники. Разве это не насмешка судьбы?… Я вполне разумный человек» – продолжала она, – и мне сопутствует успех. И все же почему он давным-давно влюбился в меня – а я в него? Такой вот англичанин, такая итальянка. Метафизический вопрос, конечно. А я всю жизнь не могу отмахнуться от этого вопроса. Это часть смысла его и моей жизни. Вы считаете, это легкомысленная болтовня?

Она уставилась на Пенелопу сквозь очки без оправы, но ответа явно не ждала.

– Ах, как бы мне хотелось, чтобы у меня был любимый человек.

Слова эти вздохом растворились в ночной тиши. Мария тронула Пенелопу за руку:

– Это и есть начало любви. Самый сладкий, самый болезненный миг.

– Может, то, что сказала Беттина, – ответила на это Пенелопа, – про тайный город под землей, который копирует нашу деревню… Может, это и не лишено смысла. Как метафора. Я уже говорила: сегодня утром встретила одного человека… мужчину… Очень – как бы это сказать?… Обходительный, что ли. И я вдруг почувствовала, что под всей этой жизнью, которой я живу уже столько лет, таится совсем другая жизнь, мне почти неведомая… Я вечно работаю. Много работаю. Всегда такая усердная, прилежная. Может, лишь для того, чтобы перекрыть эти ступеньки вниз, в другую жизнь. Возьмите еще пирожное, пожалуйста…

Мария кивнула:

– А что это за другая жизнь, если можно спросить?

– О-охх! – только и сказала Пенелопа, закурила очередную сигарету, а другую предложила Марии, хотя та не просила. – Вот муж мой – взял и умер. И всякое такое. Быть молодой вдовой – чудовищное клеймо… Еще я пыталась писать картины…

Дружеское молчание.

Снова заговорила Мария:

– Правда, ведь часто бывает, что в жизни у человека есть целый слой, о котором никто и не догадывается? Что-то такое, о чем мы не в силах рассказать? Мои города – они в воздухе. Воздушные замки… А вовсе, не подземные. И не в последнее время. Прежде, в молодости, все было иначе. Странно, потому что я вечно боялась смерти. Патологический страх… – Она оглянулась через плечо. От ночного воздуха ей сделалось зябко.

– Так вы завтра встречаетесь с этим вашим далеким возлюбленным? – заговорила Пенелопа. – А сами к нам в деревню явились на день раньше, тайком, чтобы увидеть, где он живет. Не доверяете ему…

– Ничего подобного. Приехала тайно, заранее, чтобы проконсультироваться у врача в Хедингтоне. Он итальянец, старый друг нашей семьи. Чтоб обуздать старые страхи. Я рака боюсь. – Она усмехнулась. – Ну как же я смогу влюбиться в этого милого англичанина на веки вечные, если мне завтра суждено умереть?

– Может, боялись, что он живет с какой-нибудь женщиной?

Мария не отвечала прямо:

– Я там видела только довольно толстую и старую медсестру.

Пенелопа погладила Марию по обнаженной руке:

– Но вы же здоровы? На вид явно здоровы. Кожа чистая, гладкая. Вы такая красивая…

– Врач сказал, что здорова. Всегда надо кому-то поверить.

На улице загудела машина.

– Вот и такси.

Женщины встали из-за стола; им не хотелось расставаться.

– Мне пора, Пенни. Спасибо вам за все. Если у нас с вами и есть общая тайна, она проста: в жизни нет безоблачного счастья. Но это и так всем известно… Вы, оказывается, чудная, сердечная женщина. Я так рада, что мы встретились.

– И вы, Мария, дорогая моя, вы прелесть. Может, увидимся как-нибудь.

– Хорошо бы.

Они обнялись, расцеловались, и Мария ушла.

Четырехугольные дворы Вулфсон-колледжа были восхитительно, по-университетски безмолвны в этот поздний час, когда там появилась Мария. Кругом никого, и это лишь усиливало торжественность. Мария бесшумно пробралась к себе в комнату, разделась, умылась и скользнула в постель, обнаженная, под пуховое одеяло, как привыкла спать дома. Из золотой шкатулки у кровати она достала белую таблетку, запила ее водой и выключила свет. Легла на правый бок, свернулась клубком, сунула ладонь между бедер и тут же провалилась в сон.

И увидела: ее белесые ноги шагают вниз по каменной лестнице, изящно переступая с одной ступеньки на другую. У каждой ступеньки – своя история. Их основы в океане, в теплых столетиях триаса, когда разум еще не зародился, и потому камень – из ископаемых остатков вымерших существ; похожие на креветок, едва ли больше когтя, они по сей день рвались из своей темницы.

Чем ниже она спускалась, тем менее беспросветной становилась ночь вокруг. Дойдя до ровного места, увидела: храмоподобные пределы вокруг нее, сходя на нет, проступали все четче. Дух ее был теперь заключен в пространстве весьма причудливом: каждый метр стен и потолка изукрашен – точнее, трансформирован. Прямых линий не было в помине: Мария будто скользила сквозь утробу огромного существа, чьи внутренности застыли, превратившись в загадочную, ни на что не похожую архитектуру.

Ей показалось, она узнала залы доадамитских султанов, описанные Примо Леви[15] в его переводе сочинений одержимого англичанина Уильяма Бекфорда, который в своем позорном затворничестве сочинил «Воспоминания о путешествии по монастырям Алькобака и Баталья» и куда более известную повесть «Ватек».[16] И теперь Мария слышала здешнюю гнетущую музыку, невидимый орган, и ее одиночество, ее неудовлетворенное желание всё нарастали.

Пока она шла, элементы орнамента двигались вместе с нею, и их извивы напоминали наркотические, летаргические движения восточной танцовщицы. Печальное величие ее окружения не казалось ей безвкусным, даже когда пришлось идти вброд по темной воде, и под ногами скользили угрюмые тени, что искали не то пищи, не то утешения, не то окончания собственной юдоли.

Мария обернулась. За нею двигалась очень худая фигура, вся в белом, будто нечто еще не рожденное, не вполне человеческое; она узнала прежнюю себя, прообраз, что так и не воплотился. Мария ускорила шаг – она не желала общества этой фигуры.

Теперь белесые ступни шествовали по узорчатым плиткам. Ничто в ее теле более не существовало осмысленно, кроме изящных ног. Они двигались плавно, хотя вокруг Марии уже сгущалась тяжесть, уже расходился по сторонам мрак, точь-в-точь как туман затягивает заболоченную поляну. Казалось, земля отодвигалась все дальше вниз, мрак угнетал все больше. И вот ничего уже не осталось – только две белые ступни, шагающие в никуда. Затем пропали и они, поглощенные непостижимостями сна.